Люди на улице больше не сплетничают.

Больше взрывов не слышно. Удивительно, что на город не обрушился дождь из самолетов, особенно если учесть, сколько их, наверное, сейчас кружит в небе.

Телефоны не работают, электричества нет, по радио одни помехи.

Никто не говорит нам, что нужно делать.

Я наполняю водой ванну и все емкости, какие могу найти, отключаю бытовые приборы, приклеиваю скотчем фольгу к окнам и опускаю жалюзи.

Доун отгибает уголок фольги и выглядывает на улицу. Часы тянутся один за другим, но она не слезает с дивана, словно приросла к нему. В ее карих глазах отражается вечерняя заря.

Доун заглядывает в ад, а мне не хватает смелости, чтобы к ней присоединиться.

Поэтому я решаю выглянуть в коридор — туда, где раньше раздавались голоса. Выйдя из квартиры, я вижу, как соседка, миссис Хендерсон, заходит в открытую шахту лифта.

Все происходит быстро и тихо. Невероятно. Старушка даже не закричала — вот она есть, и вот ее нет. Наверное, это фокус какой-то или шутка — или я что-то не понимаю.

Подбежав к лифту, я заглядываю в шахту, чтобы убедиться, не обманывают ли меня глаза. Затем сгибаюсь в три погибели и блюю на бежевый ковролин. По щекам текут слезы. Я вытираю рот рукавом и крепко зажмуриваюсь.

Происходит что-то немыслимое — автомобили и самолеты не могут убивать людей, это же просто машины. Но крошечной, мудрой части моего мозга наплевать на рассуждения о том, что реально, а что — нет: она просто действует. Оторвав от стены светильник, я почтительно кладу его рядом с зияющим отверстием в том месте, где должна быть дверь лифта. Предупреждение для всех остальных. Мой маленький мемориал в честь миссис Хендерсон.

На нашем этаже шесть квартир. Я стучу в каждую дверь: никто не отвечает. Минут пятнадцать стою в пустом коридоре. Не слышно ни шагов, ни голосов.

В доме только мы с Доун.

Утро следующего дня. Я сижу в своем кресле и делаю вид, будто сплю, хотя на самом деле размышляю о том, что стоит вломиться в квартиру миссис Хендерсон и поискать там консервы. На стенах, напротив того места, где фольга приклеена скотчем, солнечный свет обводит по периметру два прямоугольника. Из-под отогнутого уголка бьет блестящий луч света, освещая лицо Доун, суровое и нахмуренное. Вдруг Доун выходит из оцепенения и наконец обращается ко мне:

— Маркус, нужно уходить отсюда. Я все обдумала: отправимся за город, в глушь, где не пройдут домашние и не проедут машины. Они не рассчитаны для работы за городом.

— Кто? — спрашиваю я, хотя и так прекрасно все понимаю.

— Машины, Маркус.

— Милая, наверное, просто произошел какой-то сбой в программе. Ну, то есть машины же не…

Я умолкаю, сообразив, что несу чушь, в которую не верю сам. Доун подбирается к креслу, берет мое лицо в мозолистые руки и произносит очень медленно и четко:

— Маркус, каким-то образом машины ожили и теперь причиняют людям вред. Случилось что-то страшное, и никто нам не поможет. Мы должны убраться отсюда, пока не поздно.

Туман рассеивается.

Я беру Доун за руки и обдумываю ее слова, размышляю о том, как выбраться из города. Уложить вещи. Выйти из квартиры. Перейти по мосту Джорджа Вашингтона. Идти на север, в горы, миль сто, не больше. И наконец: выжить.

Это невозможно.

— Доун, я тебя понял. Но ведь мы не знаем, как выжить в лесу — мы даже палатку ни разу не ставили. Если нам и удастся выбраться отсюда, в лесу мы умрем с голода.

— Мы не одни, я видела людей с сумками и рюкзаками — целые семьи. Они уходили из города. Кто-то из них непременно выжил, они позаботятся о нас. Мы все будем помогать друг другу.

— Именно это меня и беспокоит. Там, наверное, миллионы людей — без пищи, без крова, кое-кто с оружием. Там слишком опасно. Черт побери, сама мать-природа убила больше людей, чем машины. Нет, мы должны жить в знакомой среде — в городе.

— А как же роботы? Они ведь рассчитаны на городские условия — они могут подниматься по лестницам, но не по горам, ездить по улицам, но не по лесам. Если останемся здесь, нас найдут. Я их видела: они идут от одной двери к другой.

Слова Доун для меня как удар под дых. По телу разливается волна страха.

— От одной двери к другой? И что они делают.

Доун не отвечает.

С тех пор как это началось, в окно я не выглядывал. Целый день я провел в смятении; оно укрыло меня с головой, словно туман, и каждый стон жены лишь усиливал мою решимость. Работать руками, не поднимать головы, действовать, действовать. Не осматриваться, не говорить, не думать.

Доун даже не знает о миссис Хендерсон, лежащей на дне шахты лифта, — и о других тоже.

Я не делаю глубокий вдох и не считаю до десяти, а просто подхожу к разрыву в фольге и выглядываю наружу. Я готов увидеть кровь, трупы, бомбы и горящие развалины. Войну.

Но к тому, что за окном, я не готов.

Улицы пусты. Они абсолютно чистые. Рядом с домом припарковано много машин — они ждут. На углу 135-й улицы и Эдам-авеню, друг за другом, по диагонали, стоят четыре новеньких внедорожника. Между двумя машинами в центре зазор — такой, чтобы можно было проехать, но дыра закрыта «заглушкой» — еще одним автомобилем.

Все выглядит немного странно. На тротуаре гора одежды. Газетный киоск опрокинут. По улице, волоча за собой поводок, вприпрыжку бежит золотистый ретривер — останавливается, обнюхивает странное выцветшее пятно на тротуаре, затем бежит дальше, низко опустив голову.

— Где люди? — спрашиваю я.

Доун вытирает покрасневшие глаза тыльной стороной ладони.

— Маркус, они все убрали. Когда машина сбивает человека, приходят роботы и утаскивают труп. Все так чисто.

— Домашние роботы — как у богачей? Ты что, шутишь? Они ведь даже ходят с трудом, куда уж там бегать.

— Да, они медленные, но с оружием обращаться умеют. А иногда приходят другие — роботы-полицейские, приезжают гусеничные роботы-саперы с клешнями — неторопливые, но очень сильные. Мусоровозы…

— Давай… давай я сам посмотрю. Потом решим, что нам делать.

Остаток второго дня я провожу, наблюдая за тем, что происходит на улице. Квартал выглядит тихим — никакой городской суеты, никакого потока людей, который каждый день проносился по улице, словно торнадо. Жизнь в районе замерла.

А может, перестала существовать.

В воздухе висит дым, поднимающийся от горящего самолета. Из окон дома напротив, словно привидения, выглядывают старушка и ее муж.