Еда обычно была из закусочной, взятая на вынос, в пакетах с арабской вязью и логотипом: три красные курицы, выстроившиеся в ряд.

Нет, он не чувствует ненависти к мальчику, мальчику с руками, пропахшими едой, мальчику с обгрызенными ногтями, не мальчик обрек его на ужас одиночества. Но все же он мальчика ненавидит. Ненавидит сильно, всей душой? Или лишь отчасти? Ненависть это - или что-то другое?

Вскоре, однако, он решил, что эти разговоры с отцом - тоже род гимнастики, род работы над собой, и перестал разговаривать, отпустил восвояси самый последний голос, сказал: "Ну ладно", деградировал до невнятного бормотания.

Он думал о голом по пояс на зазубренных острых колючках, видел его тело, которое величественная фронтовая заря подсвечивала неоновыми всполохами.

Вначале было… было что?

Вначале его имя было на устах у множества людей по всему миру. Он знал, что они есть - разведывательная сеть, негласные дипломатические каналы, технический персонал, военные. Его случайно занесло на территорию новой культуры, в систему всемирного терроризма, и эти люди даровали ему второе "я", бессмертие, духовную ипостась, именуемую "Жан-Клод Жюльен". Он был мозаикой цифр в процессоре, призрачными строками на микропленке. Его собирали из разрозненных деталей, досье хранили на спутниках связи, похожих на морские звезды, его изображение, отразившись от Луны, находило своих адресатов в другом полушарии. Он видел, как воспарил к далеким космическим берегам, вырвался за грань смерти и тут же устремился обратно. Но он чувствовал: его тело всеми уже забыто. Он затерялся в радиоволнах, стал еще одной строчкой кода для компьютерных чипов, для архива преступлений, слишком бессмысленных, чтобы их расследовать.

Кому он теперь известен?

Никому он не известен, кроме мальчика. Сначала от него отказалось правительство его страны, потом непосредственное начальство, потом семья. Те, кто похитил его и запер в подвале, тоже со временем забыли, что он здесь. И неизвестно, чья забывчивость ранит его сильнее.

Билл сидел в маленькой квартирке над прачечной-автоматом, примерно в миле к востоку от Гарвард-сквер. Поверх пижамы на нем был надет свитер, а поверх свитера - заношенный махровый халат.

Его дочь Лиз готовила обед и одновременно разговаривала с ним через окошечко в стене, проделанное, чтобы передавать тарелки с кухни прямо в комнату, но почти доверху заложенное стопками журналов, книг, тетрадок с ролями.

- Ни гроша отложить невозможно, о другом жилье уже и думать перестала. Я вообще докатилась: считаю за счастье, когда не приходится заниматься совсем уж нелюбимым делом.

- На мелкие напасти плюй.

- Но крупных берегись.

- С моего последнего приезда…

- Ну?

- …ты стала гораздо лучше выглядеть, малышка.

- Твой последний визит пришелся на черную полосу. Кстати, я смотрю, ты нашел свой халат и пижаму. Вечно ты все забываешь, папа.

- Я в тебя.

Он читал газету. Его ноги были босы.

- И разве гак можно - не предупредить, что приезжаешь. Я бы тебя встретила в аэропорту.

- Спонтанный порыв. Вообще-то я думал, ты сегодня на работе.

- Понедельник - выходной.

- Спорим на что угодно: в своем деле ты мастер.

- Ты это им скажи. Мне вот-вот стукнет тридцать, а я все никак не избавлюсь от приставки "пом".

- Послушай, я не хочу вас стеснять. Завтра меня здесь уже не будет.

- Живи сколько захочется - кушетка в твоем распоряжении. Останься хоть ненадолго. Это мне только в радость.

- Ты же меня знаешь.

- На День павших вся наша троица соберется в Атланте. С удовольствием доложу о редкостном событии - визите Мифического Отца.

- Весь праздник им испортишь.

- Почему ты не спрашиваешь, как у них дела?

- Мне по фигу.

- Спасибо.

- С этими двоими я заключил междугородний пакт о взаимном пофигизме. Телепатия. Наши души понимают друг дружку с полумысли.

Отложив в сторону первую тетрадку газеты, он приступил к другой.

- Им интересно то, что ты делаешь, - сказала она.

- Что я делаю? Все то же самое. Кому это может быть интересно?

- О тебе по-прежнему они говорят много и охотно. Но только не с матушкой, конечно. Вот она действительно слышать о тебе не желает.

- Я и сам-то не желаю, Лиззи.

- Но тема всплывает и всплывает. Мы как щенята - грызем и вырываем друг у друга все ту же обслюнявленную тряпку.

- Доложи, что я не даю алкоголю взять надо мной власть.

- А что сказать о твоей нелюдимости?

- А что? - сказал он.

- Эта твоя взвинченность. Запретная зона, куда мы не допускались, когда ты хандрил. Как ты растворялся в воздухе, ну чистый фокусник.

- Послушай, если ты вправду считаешь, что со мной было так тяжело общаться, - зачем на меня вообще время тратить, а?

- Не знаю. Может, я трусиха. Боюсь, что обида пристанет ко мне намертво и я до старости буду казниться - какая я озлобленная и нехорошая. А может, дело в том, что мое будущее не предполагает детей. Не придется превращать свою жизнь в урок истории на тему "как не повторить путь моего отца". Я никого не смогу так исковеркать, как ты исковеркал Шейлу с Джеффом.

Лукаво улыбаясь, она высунулась из-за перегородки.

- Кто-кто, а мы не считаем, что твое поведение было связано с литературным трудом. Мы-то считаем, что для Мифического Отца работа была безотказной отмазкой. Вот как мы трактуем эту проблему, папочка. Сколько бы ты ни прикидывался, будто писательство - твой тяжкий крест, нас не обманешь. На самом деле это был лишь подходящий костыль, удобное алиби, законное оправдание твоей уникальной неспособности вести себя по-людски.

- А в чем, собственно, состоят обязанности помрежа?

Улыбнувшись еще шире, она посмотрела на Билла так, будто он произнес ту единственную фразу, которую она могла бы счесть доказательством его любви.

- Напоминать актерам, в каком квадрате сцены им полагается упасть замертво.

Из спальни вышла Гейл, взяла с вешалки куртку.

Билл повернулся к ней:

- Я тебя выгоняю? Останься, будь нашим рефери. На мою голову обрушилась ветхозаветная песчаная буря.

- Сегодня у меня гипнотерапия. Это моя последняя надежда сбросить хоть пару фунтов.

- Я ей говорю: "Попробуй не есть", - сказала Лиз.

- Говоришь - с таким видом, будто ничего нет проще. Меня хватает максимум на восемь дней строгой диеты, потом включается автопилот, и я с чистой совестью оставляю свое тело в покое.

- Поговори с моим отцом. У писателей самодисциплина та еще.

- Знаю. Завидую. Я бы так никогда не смогла. Сидеть и корпеть день за днем.

- У бродячих муравьев - вот у кого самодисциплина, - сказал Билл. - А что есть у писателей, лучше меня не спрашивайте.

Гейл ушла, а они вдвоем сели обедать. Билл предположил, что переднее седло этого лесбийского тандема занимает его дочь - она здесь принимает решения и врачует раны. Он попытался внушить себе, что крайне гордится ею. Разлил по бокалам вино, купленное, когда он вылез из такси и пошел бродить в поисках знакомых домов и вывесок, - уже сообразив, что начисто забыл название ее улицы, не найдя в своем бумажнике ни телефона, ни адреса, вопрошая себя, как же, черт подери, собирался попасть в ее квартиру, даже если бы знал, где она живет, а потом набрел на таксофон, позвонил в справочную, и Лиз оказалась не просто в общедоступной базе данных, но и дома.

- Послушай-ка, я тут пытаюсь вспомнить, что еще в прошлый раз мог у тебя оставить.

- Твой халат носит Гейл.

- Гипноз. Возможно, это панацея.

- Ты оставил портмоне с дорожными чеками и паспортом. Сделай удивленные глаза, папочка.

- Я все гадал, куда его черти задевали.

- Ты отлично знал, где оно. Потому и приехал, так ведь?

- Я приехал увидеться с тобой, девочка.

- Знаю.

- Тьфу ты, плохой же из меня шахматист.

- Ничего. Я не теряю время на переживания из-за папочкиных задних мыслей.