В течение нескольких дней Олимпия продумывала те слова, с которыми она обратится к нему. Девушка с трудом могла выразить свое восхищение его подвигом и содрогалась каждый раз, как только представляла себе этого храбреца, бросившегося наперерез рухнувшей мачте, чтобы спасти своего командира, а затем прыгнувшего за борт в кишащую акулами пучину, предотвращая взрыв неразорвавшегося снаряда, способного в щепки разнести корабль. Ей так хотелось выразить ему свое глубочайшее уважение; она хорошо понимала, что замерзшая фуксия, завернутая в бумагу, не в силах передать всю глубину ее чувств. И все же она мечтала, лежа без сна ночи напролет, когда в доме становилось удивительно тихо, а ее жизнь казалась ей маленькой и такой незначительной, что этот морской волк улыбнется, принимая из ее рук цветок, и все поймет. Он будет признателен ей и по достоинству оценит скромный дар девушки, который в ту минуту покажется ему дороже королевской золотой медали.
Но все это были лишь мечты. А сейчас, стоя у его двери и чувствуя, как замирает ее сердце от ужаса, Олимпия утвердилась в худших подозрениях на свой счет — она поняла, что несмотря на свои самые страстные желания и мечты, она — страшная трусиха, лишенная всякого мужества.
Взяв себя в руки, девушка дернула за цепочку, на которой висел колокольчик, и где-то далеко, в глубине дома раздался тихий перезвон. И сразу же с карниза портика сорвался большой ком снега и с глухим стуком упал рядом с ней на крыльцо, засыпав своей холодной крошкой плечи и шляпку девушки. Дверь усадьбы Хазерлей распахнулась в тот момент, когда Олимпия вытирала свое запорошенное лицо и убирала со лба сломанное перо зеленой шляпки, мешающее ей разглядеть того, кто стоял в дверном проеме.
Это был маленький смуглый босоногий человечек в красной феске на бритой голове, за ним тянулся длинный шлейф из одеяла, в которое было завернуто его тщедушное тело. Слуга, не обращая никакого внимания на то, что Олимпия была вся в снегу, отвесил ей низкий поклон и подмел при этом свешивающимся с его руки краем одеяла каменный порог дома. Затем он снова устремил на нее взор своих маленьких черный глаз, сверкающих на круглом лице.
— О, дорогая! — пропел он мелодичным высоким голосом. — Чем могу служить вам?
Олимпия, вся в снегу, с большой каплей на кончике носа, готова была сквозь землю провалиться. Но зная, что все пути к отступлению отрезаны, она сделала вид, что ничего не произошло, и протянула в дрожащую руку слуги слегка влажную визитную карточку.
— Ага, — сказал он и, сунув карточку под феску, посторонился, пропуская гостью вперед. Оставив входные двери открытыми, он проводил ее через прихожую в вестибюль, пол которого был выложен полированными белыми и розовыми мраморными плитами в шахматном порядки. В огромном вестибюле царил полумрак.
Олимпия исподволь бросила взгляд на затененную нишу, где на фоне резных деревянных панелей висели пыльные боевые знамена и поблескивала сталь оружия. Здесь были палаши и сабли, боевые топоры, пики и пистолеты. Все предметы этого арсенала были расположены самым искусным образом, так что Олимпия с трудом смогла оторвать от него свой восхищенный взгляд.
Не переставая кивать и кланяться, слуга попросил гостью подождать у подножия лестницы, ведущей наверх, и вместо того, чтобы подняться по ее ступеням, быстро и ловко, словно обезьяна, подтянулся на руках, ухватившись за перила, прыгнул и скрылся во мраке верхней площадки. Олимпия услышала шлепанье его босых ног по гладкому деревянному полу, а затем громкий голос, отдававшийся гулким эхом в огромном доме.
— Шеридан-паша! — позвал слуга и тут же испуганно вскрикнул. Послышался звук оплеухи. — Шеридан-паша! Нет, нет! Я вовсе не спал!
— Лживый пес! — раздался громкий мужской голос, доносящийся откуда-то из глубины. — Давай сюда одеяла!
Слуга вновь закричал, а затем его крик перешел в горестный вой.
— Шеридан-паша, умоляю вас! Вспомните о моих дочерях, о моей жене! Кто пошлет им денег на пропитание, когда я умру от холода, превратившись в окоченевший труп!
— А кто им посылает деньги сейчас? — хмыкнул хозяин. — Ты вспоминаешь о них лишь тогда, когда тебе выгодно о них вспоминать. Да и какой от тебя толк? Посмотри, ты, ослиная шкура, видишь дыру в этой рубашке, как будто ее продел девятифунтовый снаряд? Кроме того, ты так и не принес мне теплую воду для бритья.
Слуга начал быстро лопотать что-то жалобным тоном на непонятном Олимпии наречии, хотя она бегло говорила на пяти иностранных языках и могла сносно читать и писать еще на четырех. Низкий голос хозяина отвечал ему по-английски, потом под его тяжелыми шагами Заскрипели деревянные половицы — по-видимому, он направился по коридору, приближаясь к лестничной площадке.
— Ну хорошо, пошли ее ко всем чертям! Проклятье, спасу нет от этих поклонниц в идиотских шляпках! — голос выдавал глубокое отвращение, испытываемое этим человеком к слабому полу. — Бабы! Прохода не дают! Пошли ее, знаешь, куда…
И неистово бранясь, он наконец появился на верхней площадке — с обнаженным торсом и белым полотенцем, перекинутым через плечо. Капитан держал в одной руке подсвечник с мерцающей свечой, отбрасывающей тени на его голую грудь, а в другой руке он нес ворох одеял. Его замшевые брюки были заправлены в черные, начищенные до блеска сапоги.
Заметив гостью, он сразу же замолчал и остановился. На его груди в тусклом свете свечи блеснул кулон в виде полумесяца. Капитан прикрыл его краем полотенца. Олимпия в волнении прижала к груди свои подарки и пристально взглянула на сэра Шеридана из-под низко нависшего надо лбом плюмажа шляпки. Хозяин, в свою очередь, разглядывал ее, застыв на лестнице. Молчание затягивалось, усугубляя неловкость.
Капитан Дрейк был совсем не похож на того человека, образ которого сложился в воображении Олимпии. Да, он действительно высок ростом, но лицо его нельзя назвать невзрачным, не внушало оно и доверия, глаза капитана вовсе не казались добрыми. Одним словом, фантазия подвела Олимпию.
Серые глаза, в упор разглядывавшие ее, были глубоки, проницательны и в то же время изменчивы, словно дым над костром. Лицо Шеридана можно было сравнить с ликом падшего ангела: холодное, с угрюмо сжатым ртом и орлиным профилем; в его взоре, которым он оценивающе окидывал гостью, светился дьявольский живой ум. От света канделябра, стоящего позади него, вокруг черноволосой головы Шеридана играл красноватый ореол, и каждый выдох, сделанный им в этом холодном помещении, окрашивался в золотистые изменчивые тона.
Нет, он не был некрасив — напротив, капитан Дрейк отличался поразительной, пугающей красотой — той красотой, которая была присуща поблескивающему во мраке своей смертоносной сталью оружию, украшавшему нишу вестибюля.
— Кто вы такая, черт возьми? — наконец спросил он.
«Спокойно», — сказала себе Олимпия, но это не помогло ей. Она постаралась расправить свои запорошенные снегом плечи — снег не таял, так как в доме было очень холодно — и взять себя в руки. Ей даже удалось сделать легкий реверанс.
— Олимпия Сен-Леже к вашим услугам. Я живу по соседству и пришла, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и выразить радость по поводу того, что вы поселились в Хазерлее.
Он еще раз глянул на нее, стоя на верхней площадке лестницы у перил и ничуть не смущаясь тем, что не одет.
— Боже правый, — воскликнул он и почесал голую грудь. — Уверяю вас, я не стою подобной чести. Вам не следовало утруждать себя.
Шеридан еще какое-то время молча смотрел на нее, склонив голову набок и прищурившись, — так наблюдает, наверное, полусонная пантера за мышью, — а затем повернулся и проревел куда-то вглубь дома:
— Мустафа!
— Шеридан-паша! — сразу же отозвался слуга. — Я вовсе не спал!
— О Аллах! Ты, червяк, неужели ты не заметил, что мисс… гм… Сен-Леже, так, кажется?., промокла и замерзла. Дай ей одеяла!
Мустафа снова появился, подхватил на лету ворох шерстяных одеял, которые его хозяин швырнул ему, и съехал вместе с ними вниз по перилам, в сумраке белели его широкие белые шаровары. Что-то шепча и вздыхая, Мустафа накинул на плечи Олимпии несколько теплых одеял, причем она заметила, что на шее слуги на золотой цепочке висит точно такой же кулон, как и на груди его господина — полумесяц с крошечной звездой. Она взглянула на сэра Шеридана, но тот уже спрятал свой кулон под полотенце.
