Олимпия закусила губу.
— Почему они должны беспокоиться обо мне? — Она нервно сжала руки, лежавшие на коленях. — Неужели ты думаешь, что они станут меня разыскивать?
Шеридан вспомнил о нынешнем международном положении, о заключаемых договорах и стабильных связях между новой республикой Ориенс и британскими дипломатами. Чувствуя отвращение и стыд за черствость и безжалостность политиков своей страны, он сказал:
— Нет, конечно. Они просто сделали вид, как будто ты вообще исчезла с лица земли.
Олимпия поникла головой.
— Их можно понять. Я больше боялась, что они начнут разыскивать меня.
Олимпия поежилась от этой мысли. Шеридан еще раз внимательно осмотрел ее пристанище и понял, что девушкой в первую очередь двигал страх. Страх чувствовался во всем — и в том, что лагерь был разбит в тени, подальше от людских глаз; в самодельной ловушке для птиц и груде старых, потрепанных одеял неопределенного цвета; в том, что Олимпия забилась в такую глушь и спала днем, а значит, выходила на болота только в утренних и вечерних сумерках, чтобы раздобыть себе пропитание и в то же время не привлечь внимание людей.
— Значит, ты говоришь, что боялась, — повторил он. — Но почему?
Олимпия обняла себя за плечи.
— Ну… ты же знаешь, что я во всем виновата. Если бы я не старалась постоянно во все вмешиваться и делать все по-своему… Но я не знала… — Олимпия яростно затрясла головой. — Я действительно не знала, что все так выйдет. — Ее голос дрогнул, и она подняла глаза на Шеридана. Взгляд был отрешенным, а вокруг глаз на бледном лице Олимпии залегли глубокие тени. — Ты пытался объяснить мне все, но я так ничему и не научилась, так ничего и не поняла.
Сердце Шеридана разрывалось от ярости и сочувствия к Олимпии, он ощущал почти физическую боль.
— Я хотел уберечь тебя от всего этого, — прошептал он. — Поэтому никогда ничего не пытался объяснить тебе по существу. Я не хотел, чтобы ты знала о жестокости жизни.
Шеридан снова протянул к ней руки, желая успокоить ее, погладить по голове, убаюкать свою милую принцессу, защитить от всех напастей, стереть с ее лица эти ужасные тени… Но она не хотела, чтобы он дотрагивался до нее, и вновь отпрянула назад, насторожившись, готовая в любой момент сорваться с места и убежать, словно трепетная лань.
— Прошу тебя… — промолвила она, — не надо. Я не смогу… Я не вынесу этого.
Шеридан не сводил с нее глаз, чувствуя, что весь его мир готов был рухнуть, и сквозь образовавшиеся трещины уже хлынула волна безумия, черного мрака, застилавшего свет разума.
Он протянул к ней свою ладонь, как бы умоляя дать ему руку, но Олимпия сидела не шевелясь. Он держал ладонь на весу, пока его пальцы не начали мелко дрожать. Но Шеридан уже не видел собственной руки, не видел ничего вокруг, перед его глазами все расплывалось, а в ушах стоял гул. Он срывался в пропасть, увлекаемый сотнями своих погибших друзей, чьи искаженные болью лица мелькали сейчас перед его глазами. Шеридан внутренне сжался, чувствуя, как засасывает его это кровавое месиво. Он знал, что ему надо встать, но не мог это сделать. Не мог, хотя слышал отчаянные вопли своих людей. Гул в ушах нарастал. Он застонал и обхватил голову руками, пытаясь заглушить этот шум… Но вот он каким-то образом встал на ноги, все еще находясь посреди суматохи, грохота и разорванных в клочья окровавленных тел. Здесь были сыновья, отцы, мужья и друзья… Он брел по улицам безлюдного города, а за ним шли его разъяренные матросы, словно стая голодных злых волков, они хватали по дороге всех встречных. Наставив свои кинжалы на кареглазую перепуганную женщину без чадры, они яростно трясли ее за плечи и допытывались: «Кто обслуживает береговую батарею? Где ты их прячешь?»
И пока они крепко держали ее, Шеридан обрезал ножом ее волосы, бросая иссиня-черные пряди на землю. Он плакал, но не мог остановиться. А затем он двинулся дальше сквозь мрак, чувствуя себя хищником, ненавидящим свою будущую жертву, убийцей до мозга костей. Внезапно мрачный город исчез, вокруг сверкали лишь штыки и гремела канонада. Шеридан стоял на коленях, прижав кулаки к шершавой стене… Он слышал собственные безумные крики, рыдания и брань. На его руках виднелись кровавые царапины и ссадины; з буйстве он колотил руками по гранитной стене отцовского дома. Шеридан прижался горячим лбом к влажному камню, шепча проклятия срывающимся голосом.
Повернувшись к Олимпии, он увидел, что она сидит не шевелясь, крепко зажмурив глаза и обхватив себя руками. Глядя на нее, Шеридан расплакался; казалось, он не мог остановиться.
— Я не знаю зачем… не знаю зачем… — повторял он, всхлипывая и пытаясь справиться со своей слабостью. — Не знаю. Но ты нужна мне, принцесса. О Боже! Ты так нужна мне. Что мне сделать, чтобы вернуть тебя? — Слезы душили его, он чувствовал их соленый привкус во рту, все расплывалось перед его глазами. — Я не знаю, что ты увидела тогда там, у собора… — Он говорил, ничего не видя, кроме радужных размытых пятен. — Но я знаю, что это было ужасно. Я знаю, что тебе захотелось скрыться от всего этого, спрятаться… Но прошу тебя… — Он протянул руку туда, где темнел, расплываясь, силуэт Олимпии, но тут же опустил ее, видя, что Олимпия застыла в оцепенении. — У меня нет никаких прав просить тебя об этом, и все же умоляю: вернись ко мне!
Она ничего не ответила. Шеридан на мгновение зажмурился и тут же открыл глаза, вытирая их кулаком. Когда он наконец взглянул на Олимпию, то понял по выражению ее застывшего лица, что напрасно ждет ответа. Он опустил голову и сжал ее ладонями.
— Я сейчас расскажу тебе, — глухо произнес он, опустив глаза. — Я расскажу тебе то, о чем никому никогда не говорил. — Он судорожно вздохнул. — Я старался не думать об этом… Эти воспоминания терзают меня, но я не могу отделаться от них, а теперь они с новой силой нахлынули на меня и грозят поглотить мой разум. — По телу Шеридана пробежала судорога, и он почувствовал, как у него на секунду перехватило горло. — Я получил множество дурацких наград… и рыцарское звание в придачу… Но меня не стоило награждать, меня следовало бы предать суду военного трибунала… — Шеридан снова закрыл глаза и облизал мокрые от слез губы. — Я лгал тебе, рассказывая, что потерял людей в схватке с корсарами, которые сумели сделать один-единственный выстрел. Это неправда. Я все это сам выдумал. — Шеридан помолчал, охваченный внутренней дрожью. — Я лгал об этом так долго, что сам уже начал верить в ложь. Все в моей голове перемешалось. Но все же не было никакого удачного выстрела. Не было даже схватки, черт возьми!
Погрузившись в задумчивость, Шеридан начал кусать нижнюю губу, чувствуя вкус крови и слез. Олимпия сидела, не открывая глаз. Он не знал, слушает ли она его, но он должен был все сказать ей. Он должен был внушить ей мысль о том, что она не одинока в своей бесприютности, что он такой же, как она, что он вместе с ней… Шеридан смахнул слезы с глаз, но они снова набежали, застилая взор радужной пеленой.
— Город назывался… Салах, — продолжал он. Это была правда, и Шеридан начал дальше рыться в памяти, причинявшей ему боль, словно гнойная рана. — На побережье Алжира. — И это тоже было правдой. Шеридан продолжал: — Задание было на первый взгляд простым. Я получил приказ доставить на берег несколько дипломатов. Они собирались вступить в переговоры, понимаешь? — Шеридан попытался еще раз ребром ладони утереть слезы и остановить наконец их неудержимый поток. — И заручиться обещанием местного бея освободить рабов и прекратить работорговлю. Я получил приказ в случае неудачи этих переговоров — а только дурак мог решить, что они окажутся удачными, — уничтожить береговую батарею.
Шеридан замолчал, пытаясь взглянуть на Олимпию сквозь пелену слез. Ему удалось разглядеть ее застывший силуэт и бледный овал лица.
— Но знаешь, я был тогда таким же, как и ты, — продолжал он дрожащим голосом, — я думал, что все знаю и понимаю лучше других. Хотя, возможно, я не был столь же наивен, как ты, принцесса. Во всяком случае, я понимал, как тяжело нам придется под огнем береговой артиллерии, а у меня всегда поджилки тряслись во время обстрела. Поэтому, получив подобный приказ, я решил, что он обрекает нас на бессмысленную гибель. Главное, что это не было настоящим морским сражением, когда тебе противостоят боевые корабли врага и ты можешь применить свои тактические навыки, то есть ты используешь свои мозги не только в качестве мишени для снарядов врага. На этот раз у нас все было иначе, нам навстречу не вышла вражеская эскадра, и поэтому нас бросили против береговой батареи. Кого волновало то, что мы были как на ладони, словно утка, качающаяся на волнах под прицелом охотника? По-видимому, нас слишком много осталось после войны с французами, и начальству не было смысла нас беречь. Мы были всего лишь точкой на карте какого-нибудь адмирала, и он бросил нас сюда, чтобы иметь возможность, отправляясь на званый вечер в высший свет или в свой загородный дом, сказать небрежно, что он борется с пиратскими выходками варваров.
