– Я не согласна с тобой, мой повелитель.

– Если что-либо произойдет, – подумай только, какие доносы и обвинения полетят в Константинополь!

– Ты не должен принимать к сведению это послание уже вследствие того тона, в котором оно написано. Тебе это воспрещает твое личное достоинство и честь государства. Прилично ли тебе объясняться с человеком, отзывающемся о жителях Александрии, как о стаде, которое царь царей поручил его руководству? Кто управляет, – ты, высокородный префект, или этот гордый епископ?

– Право, моя прекрасная повелительница, я уже перестал вникать в этот вопрос.

– Ну, так объяви ему, но только устно, что сообщение, полученное им из частных источников, касается не его, как епископа, а тебя, как правителя. Поэтому ты его можешь принять к сведению лишь в том случае, если он представит формальный доклад в суд.

– Прекрасно! Царица дипломатов и философов! Я повинуюсь тебе. Ах, зачем ты не Пульхерия?[6] Впрочем, тогда в Александрии царил бы мрак и Орест не удостоился бы высокого счастья поцеловать руку, которую Паллада, сотворившая тебя, заимствовала у Афродиты.

– Вспомни, что ты христианин, – заметила Ипатия с легкой улыбкой.

Префект простился с ней, миновал приемный покой, переполненный аристократическими учениками и посетителями Ипатии, и, раскланявшись с ними, прошел мимо, обдумывая удар, который он готовился нанести Кириллу. Перед дверями стояло много экипажей, рабов, державших зонтики своих господ, толпа мальчишек и торговцев. Свита префекта наделяла зевах пинками и подзатыльниками, но они не роптали и, смотря на показавшегося сановника, думали – как могущественна Ипатия, если сам великий наместник Александрии удостоил ее своим посещением. Правда, среди толпы виднелись и недовольные, хмурые лица, ибо в большинстве своем она состояла из христиан и беспокойных политиков, потомков александрийцев – «мужей македонских».

Входя в колесницу, префект увидел стройного молодого человека, столь же роскошно одетого, как и он сам. Он спускался по лестнице и небрежным движением руки подозвал негритенка, державшего зонтик.

– Ах, Рафаэль Эбн-Эзра! Мой дорогой друг! Какой благосклонный Бог… я хотел сказать – мученик, привел тебя в Александрию именно тогда, когда ты мне нужен?! Садись рядом со мной и поболтаем немного по пути к зданию суда.

Молодой человек принял приглашение. Он приблизился и низко поклонился префекту, хотя этот поклон не только не смягчал, но, по-видимому, и не должен был смягчать пренебрежительного и недовольного выражения его лица. Он спросил, растягивая слова:

– Для чего наместник цезарей оказывает такую великую честь одному из своих покорных слуг, который… ну и так далее. Твоя проницательность подскажет тебе остальное.

– Не беспокойся, я не намереваюсь занимать у тебя деньги, – со смехом отвечал Орест, когда Рафаэль поместился рядом с ним.

– Рад это слышать. В семье достаточно и одного ростовщика. Мой отец копил золото, а я растрачиваю его и думаю, что это все, что требуется от философа.

– Не правда ли, как красива эта четверка белых никейских коней? Только у одного из них серое копыто.

– Да… Но я прихожу к убеждению, что лошади надоедают, как и все остальное: они то хворают, то разбивают седока и вообще тем или иным способом нарушают его душевное равновесие. В Кирене меня чуть до смерти не замучили поручениями по части собак, лошадей, луков, требующихся его святейшеству, престарелому Нимвроду, епископу Синезию.

– Теперь займись на минуту низменными земными делами – политикой. Кирилл мне пишет, что евреи собираются перерезать всех христиан.

– Прекрасное, доброе дело! Я бы сердечно порадовался, если бы это подтвердилось. И думаю, что это соответствует истине.

– Клянусь бессмертными богами… я хочу сказать святыми! Неужели ты в этом уверен, Рафаэль?

– Да отвратят от меня четыре архангела подобные помыслы. Меня это нисколько не касается. Я только думаю, что мой народ состоит из таких же глупцов, как и прочий мир, и, вероятно, носится с подобными планами. Ему это, конечно, не удастся, и потому ты не должен тревожиться. Если же ты придаешь значение этим толкам, – я им значения не придаю, – то я могу расспросить обо всем одного из раввинов, так как приблизительно через неделю должен посетить синагогу по делам.

– О, ленивейший из смертных! Мне нужно сегодня же дать ответ Кириллу.

– Лишний повод не осведомляться у моих одноплеменников! В таком случае ты можешь заявить со спокойной совестью, что ничего не знал об этом деле.

– Хорошо. По здравом размышлении такое неведение кажется мне надежной точкой опоры для несчастного государственного мужа. Поэтому не торопись.

– Могу уверить твою светлость, что мне это и в голову не приходит…

– Смотри, вон Кирилл сходит по ступеням Цезареума[7]. Представительный мужчина, хотя и похож на свирепого медведя.

– А за ним следуют его птенцы. Какая мошенническая физиономия вон у того стройного молодца, диакона, псаломщика или что-то в этом роде, судя по одежде.

– Вот они шепчутся вместе. Да ниспошлет им небо приятные думы и более привлекательные лица!

– Аминь! – воскликнул Орест с насмешливой улыбкой.

Он произнес бы это с большим убеждением, если бы мог слышать ответ Кирилла Петру:

– Он идет от Ипатии, говоришь ты? Но ведь он только сегодня поутру вернулся в город.

– Я видел его лошадей перед ее дверями, когда, с полчаса тому назад, шел сюда по улице музея.

– Мир, плоть и дьявол знают своих приверженцев, которые не придут к нам, пока у них есть возможность посещать своих собственных пророков. Нечего и ожидать этого, Петр.

– А если убрать с дороги этих пророков?

– Тогда, за отсутствием лучшего развлечения, они вспомнили бы и о нас. Царство Божие в Александрии попирается ногами и власть принадлежит не епископам и священникам единого Бога, а князьям мира сего, с их гладиаторами, ростовщиками и паразитами. И так будет всегда, пока высятся эти аудитории, эти египетские храмы, полные языческих обольщений, эта выставка Сатаны, где дьявол преображается в ангела света, подражает христианской добродетели и украшает своих слуг наподобие служителей истины.

Сопровождаемые небольшой кучкой параболанов[8], Кирилл и Петр направились по набережной и внезапно скрылись в темном переулке тесного и нищего матросского квартала. Но мы не будем сопутствовать им в делах милосердия, а подслушаем беседу наших изящных друзей.

– За маяком дует отличный ветер, Рафаэль. Это очень хорошо для моих кораблей с пшеницей.

– Они уже отплыли?

– Да. А что? Первую флотилию я отправил три дня тому назад, а прочие снимутся сегодня с якоря.

– А, так ты, значит, ничего не слышал о Гераклиане?[9]

– Гераклиан? Какое отношение – во имя всех святых – имеет наместник Африки к моим судам с пшеницей?

– О, никакого. Меня это дело не касается, но я слышал, что он подготовляет восстание. Но вот мы уже у твоих ворот.

– Он подготовляет восстание? – повторил Орест испуганным голосом.

– Он хочет восстать и овладеть Римом.

– Всеблагие боги! И хочу сказать – Боже мой… Вот новая забота. Войди и поведай все несчастному жалкому рабу, именуемому наместником. Но говори тихо, ради самого неба! Надеюсь, что эти предатели-слуги не расслышали твоих слов.

– Нет ничего проще, как сбросить их в канал, если они услышали что-либо, – произнес Рафаэль, следуя с невозмутимым спокойствием за взволнованным префектом.

Бедный Орест остановился, дойдя до покоя, выходившего на внутренний двор. Тут он знаком подозвал еврея, запер дверь, бросился в кресло, уперся руками в колени и, охваченный страхом и смятением, уставился в лицо Рафаэля.

– Скажи мне все, – скажи мне все немедленно!

– Я уже сказал тебе все, что знаю, – ответил Рафаэль, спокойно опускаясь на диван и играя кинжалом, украшенным драгоценными камнями. – Я думал, что тебе известна эта тайна, а то бы я ничего не сказал. Меня, ты знаешь, это ведь не касается.