Но сейчас я не собирался мерить шагами галерею. Всему свое время: час любви сменяет отдых, а беседу с другом – труд. Во всяком случае, так заведено у нас, людей, и этим мы отличаемся от Носфератов, Галактических Странников, или, к примеру, от мыслящей плесени с третьей планеты Альтаира.
Не терплю работать в кабинете. Я полевой агент, меня, как волка, ноги кормят, и потому работа воспринимается мной как активное действие. Мыслительный процесс тоже связан с движением – для этого и существует галерея, тридцать два шага от угла до угла. Кабинет скорее дань традиции, символ достоинства магистра, нечто совсем не обязательное для реальных дел. В конце концов, каждый из нас, музыкант ли, художник, историк или математик, работает с компьютерной сетью, а войти в нее можно в любой точке земного, околосолнечного или межзвездного пространства. Кабинеты для этого не нужны.
Оксинитовые стены галереи, раньше прозрачные, чуть потемнели, поглощая избыточный свет. Я сбросил одежду и обувь, щелкнул пальцами – дверь отъехала в сторону, и солнечное сияние поглотило меня. Каменные ступеньки под босыми подошвами были горячи, пара солнц, повисших в небе и отраженных в стене, струила яростный жар на грудь и спину, ветер швырял песок в лицо. Полдень, самое пекло, самое страшное место Сахары… Ни один из психогенных носителей, в чьи тела я вселялся, не выдержал бы тут и трех часов; любой высох бы под этим солнцем, отдал бы воду жизни, как говорили темеху*, мои соплеменники. Их тела – и тело Гибли, ливийского вождя, военачальника фараона Яхмоса – были не такими совершенными, как наши, не способными сопротивляться холоду и зною, ранам, болезням, старости и смерти.
Я вздрогнул – сработала защитная терморегуляция, на лбу выступил и тут же высох пот. Песок под ногами уже не казался обжигающе горячим, солнце грело, а не жгло, кровь не грозила закипеть и выплеснуться из жил, прорвав кожу. Когда с физиологией в порядке, начинаешь ощущать красоту пустыни: величие серых и красно-бурых скал, глубину знойного безоблачного неба, беспредельность усыпанных песком пространств, что тянутся от уэда Джерат на все четыре стороны – молчаливые, сверкающие бледным золотом. Когда-то здесь текли ручьи, и в саванне, обильной водами и травами, кипела жизнь, но нынче напоминают о ней лишь рисунки на скалах, те, что старше пирамид и всех иных рукотворных художеств, египетских или шумерских.
Мой дом окружен древними картинами, призраками и тенями минувшего. Слева от галереи, на серой с прожилками кварца скале – стадо жирафов, к которым подкрадывается леопард, а справа, где высится красноватый утес, – два мощных быка с рогами, подобными полумесяцу. Дальше растянулся целый фриз: антилопы и слоны, львы, лошади и носороги, пальмы с перистыми листьями, страусы и смуглые люди с копьями. На каждой плоской поверхности что-то нарисовано: животные или птицы, сцены охоты, поклонения богам, ритуальных плясок, выпаса коров или доисторических любовных игр. Я побывал в том времени, когда создавались фрески Тассили – давно, за десять тысяч лет до новой эры, когда Сахара была цветущим садом. Древние охотники и пастухи, что населяли этот край, не имели отношения к ливийцам. Невысокие, изящные, темноволосые и темноглазые, со смуглой кожей, они являлись прародителями египтян. По мере того как Северная Африка пересыхала, они мигрировали на восток и юг, к великим рекам – Нилу, Нигеру, верховьям Конго; те, что осели в долине Нила, смешались с пришельцами из Азии, образовав хамитскую подрасу. Их место на средиземноморском побережье и в засушливой саванне заняли другие племена, мигранты из Иберии и с островов, народ совсем иного склада – рослые, рыжие и белокожие, с серо-зелеными глазами. Жители Та-Кем называли их темеху и техени*, римляне – либанос.
Ливийцы… Я собирался вернуться к ним – правда, не во плоти, а лишь в своих воспоминаниях.
Песок у лестницы, ведущей в дом, был испещрен следами ветра, гребешками мелких волн, с которых срываются и кружатся в потоках воздуха пылинки. Среди них, будто остров в миниатюрном океане, лежит шероховатый камень, большой базальтовый валун с округлой выемкой со стороны заката. Священный древний камень, трон вождя или жреца, а для меня – место раздумий и воспоминаний.
Я сел. Выемка была такой, что в ней свободно умещался взрослый человек. Твердый прочный камень подпирал мне спину и был горяч, но жар его казался приятным, словно тепло от ладошек Октавии. На миг я представил ее черты, и тут же перед мысленным взором закружились, замелькали другие лица – Саймона, координатора Давида, Гинаха, Егора и Витольда, моих коллег, подружек Тави с Тоуэка. Хоровод моих знакомцев из текущей реальности постепенно менялся, включая все новых и новых персонажей: Небем-васт с потупленным взором, сурового горбоносого Яхмоса, чезу* Хем-ахта, молодого Инхапи, рыжего Иуалата и других ливийских воинов – Усуркуна, Масахарту, Псушени, Осохора. Отличный способ сосредоточения – представлять их одного за другим, рассматривать эти надменные, грозные, хищные физиономии, более похожие на морды гиен, гепардов и волков, чем на обличье человека.
Пелена Инфонета всколыхнулась перед мной и раздалась, свернувшись серыми клочьями. Я был сейчас на грани двух миров, реальности и мниможизни Зазеркалья. Реальный мир включал Вселенную с ее полями и частицами, разумной жизнью и причинно-следственным законом; потоки времени текли в ней от Большого Взрыва и разбегания галактик до сжатия и неизбежного коллапса. Мниможизнь, или Вселенская Инфосфера, относилась к творениям разума, создавшего компьютерную сеть; в чем-то она отражала реальность, но, подчиненная людским желаниям, мечтам и воле, была несравнимо более гибкой и причудливой. В определенном смысле Зазеркалье являлось тем магическим континуумом, где происходят чудеса: время поворачивает вспять, рыбы парят в поднебесье, и оживают мертвецы, давно рассыпавшиеся в прах.
Обычно я связываюсь с Инфонетом мысленным усилием, без интерфейсного обруча. Многим этот фокус не под силу – одним мешает лень, другим снобизм, а третьим – излишнее доверие к машинам. Машины, конечно, облегчают жизнь, но я привержен старым ценностям и полагаю, что технология, лежащая вне человека – вернее, вне его ментальных и физических возможностей, – потенциально опасна. Это мудрый принцип; Носфераты, к примеру, обходятся вообще без машин.
Бестелесный, невесомый, выпавший из пространства и времени, я парил в пустоте, разглядывая гигантский лабиринт. Трехмерная структура переплетающихся, пересекающих друг друга линий и фигур словно уходила в бесконечность, напоминая источенную ходами гроздь алмазов, что заполняла Вселенную. Глаз привычно выхватывал знакомую фигуру, спираль, завиток кохлеоиды, эллипсоид, тор или кольцо; они приближались, повинуясь моему желанию, росли, заполняли мир Зазеркалья, начинали переливаться и сиять яркими красками, фонтанировать потоками образов, глифов, символов, испускать разноцветные лучи или целые протуберанцы, огромные колонны и арки пламени в ореолах миллиардов искр. Глиф Реконструкции Прошлого, двойная спираль, пронзавшая сферу, в которой угадывался земной шар, неторопливо наплывала на меня, разбрасывая блестки звезд и крохотных комет. Спираль являлась информационным мегалитом, хранившим совокупность данных о человеческой истории; искры, кометы и звезды были открытыми порталами для входа в мегалит, общественными форумами и магистралями, ведущими к другим информполям, архивами, еще подлежащими обработке, и личными сайтами членов Койна.
Искра, мерцающая желтизной песков и серым цветом скал, вспыхнула, точно невиданное солнце, разгорелась и заслонила спираль мегалита. Я – по-прежнему бестелесный дух среди призрачных конструкций – погрузился в ее сияние словно ныряльщик в воду. Тут же все переменилось; телесный облик, тактильные ощущения, привычная тяжесть, чувство времени и ограниченности пространства вернулись ко мне. Я стоял в точном подобии своего холла: слева – синтезатор, щель рециклера и проход в ванную, справа – камин, кресла, стол и двери в спальню, а в глубине – Туманные Окна. Все это, включая мои чувства и тело, являлось иллюзией, миражом; холл, преддверие моего сайта и в этом измерении чудес, мог выглядеть как угодно. Да и сам я обладал способностью к любой метаморфозе – скажем, мог обернуться десятиногой каракатицей и подключить свой разум к десяти информканалам.
