В отличие от Саймона Витольд не входит в мою вару, мы не были близкими друзьями, но я относился к нему с глубоким уважением. Этот человек был упорен и храбр, умел искать, и заслуги его велики: он упорядочил представления о скандинавской мифологии еще в те годы, когда мы с Саймоном рылись в Кольце Жерома. К другим его подвигам относятся записи исландских саг, восстановление драккаров, оружия, предметов быта северян и масса сведений психоментального характера. Я просматривал капсулы его воспоминаний – это потрясающий материал! Ему приходилось изучать народ не менее дикий, чем ливийцы, и, кроме того, обитавший на краю земли, у ледяных морей. Он, вероятно, был столь же приспособлен к холоду, как я – к жаре, но это не разъединяло нас, ибо имелась причина глубокого сходства наших занятий: мы изучали самых отъявленных, самых свирепых разбойников во всей человеческой истории.

Лицо Витольда стало задумчивым, взгляд скользнул к затянутому облаками небу.

– Я не представил отчет о своем последнем погружении, – вдруг произнес он. – Нет смысла. Ничего нового, ничего интересного, все уже было – Бирка и Готланд, воины, корабли, торговые склады, песни скальдов, бахвальство и пьяные драки… Делиться тем, как Олаф выпустил мне кишки? Нет, увольте! – Помрачнев, Витольд пожал плечами. – Но это, в сущности, мелочь, пустяк. Когда-нибудь я все же попаду в Квезинакс, в Винланд, как называли его скандинавы, пересеку океан в их ладье и опишу подробно это странствие. Узнаю каждого человека, их жизни и судьбы, их мечты, надежды, страхи… узнаю это и сохраню для миллионов, желающих вспомнить о прошлом. Так же, как делаешь ты, как делают Рита, Вацлав, Егор и остальные… – После паузы он с хмурым видом вымолвил: – Наступит пора, когда мы узнаем все. И что же потом?

– История конечна, зато обширна, Витольд. Очень обширна, – сказал я с улыбкой. – Что тебя печалит? У нас отличная работа, ты имеешь дочь и, вероятно, возлюбленную… На Тоуэке говорят: если у вашей планеты три луны, стоит ли жалеть о том, что нет четвертой?

Пальцы Витольда коснулись моей груди.

– Ты еще молод, Ливиец. У долгой жизни масса преимуществ и лишь один недостаток – она надоедает.

Возможно, и так. Crede experto – верь опытному. Витольд втрое старше меня, если считать в реальном времени, и мниможизнь его была не менее долгой. Тысячелетие тут, тысячелетие там – достаточный срок, чтоб испытать пресыщение.

Витольд снова уставился на небо, но вряд ли он видел сейчас низкие тучи, пляску снежинок в морозном воздухе и скрывшую город белесую мглу. На миг коснувшись его разума, я ощутил усталость и грусть; рокот моря, вкус, аромат, цвета и краски, ментальный символ его личности как бы пригасали, уступая более мощному позыву – вверх, вверх, в темное бескрайнее пространство, в нескончаемую ночь среди звездных равнин. Этот образ диктовался нашим восприятием Галактики и был, вероятней всего, несовершенным: тьма и ночь для нас, свет и вечный день для Носфератов.

– Ты хочешь?.. – Мой голос дрогнул.

– Нет, еще нет, пока Зоэ мала. – Витольд покачал головой. – Но я начинаю понимать ушедших, и смотри, как мало времени для этого нужно. Столько… – Он сорвал яркий пунцовый цветок, и мы оба смотрели, как трепещут, сворачиваясь плотным шариком, лепестки, как шар замирает, трескается и вдруг рассыпается пылью. Цветы ниагинги не живут отдельно от стеблей и корней.

Мы направились в Зал Прощания, откуда уже доносился сдержанный шелест голосов.

Начинаю понимать ушедших… Вот так и бывает, думал я, замедлив шаги, так и бывает. Детям это вообще не интересно – они уверены в своем бессмертии, а молодые не представляют, зачем отказываться от тела и телесных радостей. Такая мысль как минимум повод к недоумению, а иногда и страху – пожалуй, это единственная причина страха в нашем мире. Но время идет, недоумение сменяется любопытством, любопытство – пониманием, а понимание – решимостью. И рано или поздно мы уходим…

На какой же стадии я сам? Недоумения и страха уже не испытываю, понять еще не могу… Определенно не могу! Жизнь в человеческом обличье держит меня крепко, и солнечный зной, ветер и жаркие пески пока мне дороже прохладных и вечных звездных равнин. А кроме того, мои ливийцы и мои исследования, наш Койн, мои коллеги и любимая, ребенок, не выращенный мной, Егор, Саймон… Подумав о нем, я вспомнил о его таинственном приятеле и усмехнулся. Вот и ответ! Любопытство, мой друг, любопытство…

Зал Прощания – сплюснутый, искаженный додекаэдр: просторные пятиугольники пола и потолка обрамлены, словно лепестками, мелкими пятиугольными стенными панелями с отчеканенным символом Койна, двойной спиралью, пронзающей сферу. Пентагональная симметрия тоже символ, ибо у истоков ПТ стояли пять отцов-основателей: космолог Жильбер, психолог Ву, два математика, Аль-Джа и Ольгерд, и нейрофизик Джослин. В их честь – или, возможно, по практическим соображениям – в нашем Койне пять фратрий – координаторы, аналитики, полевые агенты, а также службы биотехнической поддержки и реконструкции памятников прошлого. Когда-то, еще до открытия ПТ, последняя фратрия была основной, и в ней трудилась уйма народа, не говоря уж о привлеченной технике и энергетических ресурсах. За пару тысяч лет реконструкторы восстановили сотни городов и миллионы памятников культуры, от рукописей и живописных полотен до крепостей, святилищ и древних ирригационных систем. Благодаря их усилиям Земля превратилась в музей, не ставший, однако, хранилищем мертвых экспонатов – мы можем не только любоваться Афинами, Нью-Йорком, Вавилоном, Римом императорской эпохи, Теночтитланом или Парижем, но жить в этих старинных городах.

Зал наполнялся. Я встал у арки, ведущей в лоджию, кивая и улыбаясь коллегам, чувствуя их ментальные прикосновения. Давид, Гинах, Егор, Илья, Линда, Тенгиз, Георгий, Хьюго, Вацлав… Координатор Давид – нечто прочное, основательное, в неброских коричневатых оттенках; Гинах – краб, ползущий по песку, бурый панцирь, крепкие ухватистые клешни; мой друг Егор – пурпур и золото, грохот барабанов и литавр, вкусный запах вина и жаркого; Илья – ночь, седое серебро, лунная дорожка в море; Линда – нежный аромат жасмина, белый и лиловый цвет; Тенгиз – лапа снежного барса со втянутыми когтями, мышцы, напрягшиеся, как струна; Георгий – блеск меди, густой перезвон колоколов; Хьюго – дождь, поникшая ива над водой, свежие запахи трав и зелени; Вацлав – каменная башня, зубчатый парапет, посвист летящей стрелы… Эти ментальные образы незаменимы при общении, они ясней и четче сложных имен, принятых в древние эпохи.

Туманные Окна вновь и вновь вспыхивали на стенных панелях-лепестках, один за другим прибывали люди, кто сквозь портал, кто с помощью гравиколодца или через обычную дверь. Аналитики, полевые агенты, биотехнологи – Патрик, Фархад, Мэй, Астарта, Петр, Дана, Атаназ… Знакомые лица, шум голосов, тепло соприкоснувшихся рук, чья-то ладонь на моем локте, нежное ментальное приветствие и поцелуй… Астарта, гибкий бамбук под горным ветром, несущим прохладу. Ког-да-то мы с ней…

Краб протягивает клешни. Гинах. Сухощавый, с резкими чертами и упрямым подбородком, предпочитающий возраст зрелости – морщины у губ, на переносье и лбу, тронутая сединой шевелюра.

– Рад видеть вас, Андрей. Я попытался связаться с вами, однако конструкт…

– Сенеб, – поправил я. Не люблю, когда моего хранителя бьона называют конструктом.

– Да, Сенеб… Он постоянно твердил, что вы в Зазеркалье, готовите записи к отчету. Надеюсь, работа была успешной?

– Вполне. Никто не забыт и ничто не забыто.

Выглядел мой коллега странно – хмурился и озирался по сторонам. К тому же от Гинаха исходили совсем несвойственные ему флюиды смущения и нерешительности.

– Я хотел бы встретиться с вами, Андрей. Желательно лично, не в ви-проекции. Есть одна проблема… не могу разобраться, понимаете… – Помявшись, он добавил: – Проблема – одно, а другое – человек, который интересуется нашими исследованиями, вашими и моими. Некто Принц.

Принц! В восприятии Гинаха – синева и упругая неподатливость стали.