На четвертый день плавания местность изменилась. Саванна, тянувшаяся по берегам реки, отступила и исчезла под напором скалистых нагромождений, причудливых утесов и камней; безжизненный пейзаж – бурые и серые каменные обломки, песок, дюны и кратеры – походил на лунный, и только нильские воды да теплое солнце напоминали, что их кораблик по-прежнему на Земле, а не в иных, неведомых и недоступных для человека измерениях. Днем было все еще жарко, но ночи стали на удивление холодны; топливо в этих краях являлось редкостью, костер раскладывали скудный и грелись около него, закутавшись в шерстяные плащи.

Ночная прохлада, однако, благоприятным образом сказалась на Инени. Четыре дня он пролежал в каюте, то засыпая, то просыпаясь и разглядывая потолок; юный Пуэмра кормил его, поил вином, помогал вечерами сойти на берег и устроиться рядом с костром. Казалось, жрец не только отходит после магического напряжения, но о чем-то непрерывно размышляет; иногда его задумчивый взгляд останавливался на Семене, губы сжимались, ноздри бледнели и морщины бороздили лоб. Какая-то внутренняя борьба происходила в нем, словно в душе Инени вступили в схватку восторг и недоверие, желание понять и страх перед тем, что понять до конца, возможно, значит умереть. Или, как минимум, сойти с ума…

Неудивительно! Воины, спутники Семена, были людьми простыми, а потому не слишком задумывались, откуда явился этот огромный, мускулистый и так непохожий на них человек – то ли из африканской саванны, то ли действительно из царства Осириса. Последнее даже было бы лучшим, ибо этот гигант не только спас их от нехеси, но оказался вдобавок братом господина – а значит, на них на всех распространялось его божественное покровительство. Ему выказывали знаки почтения как знатному семеру, но с каждым днем становилось яснее, что можно его не бояться, поскольку он не бог, а человек: ест, пьет и спит, как все, и точно так же, если приспичит, пускает струю с борта.

Но эти знаки человечьей сущности, по-видимому, не обманывали Инени. Страсть к истине владела им, он был из тех людей, которые всегда стремятся доискаться правды, но в данном случае правда могла ужаснуть – вдруг пришелец и в самом деле покойный Сенмен, явившийся с тростниковых полей Иалу? Существо, стоявшее перед Осирисом, Анубисом и Тотом, перед Сорока Двумя Судьями загробного мира, смотревшее в их безжалостные глаза, взиравшее на их грозные лики… Человек – или уже не человек?.. – приобщившийся к Великой Тайне Бытия, в точности знавший, что там, за гробом, куда опускают труп в погребальных пеленах с Книгой Мертвых на груди… Переварить такое было нелегко!

На пятое утро жрец поднялся, бросил несколько слов Сенмуту, велев ждать, пока не вернется, поманил за собой Семена и зашагал прочь от реки. Двигался он еще с трудом, но упорно шел и шел вперед, пока утесы не закрыли берег и изумрудную полосу водной поверхности. Постепенно каменистая почва сменилась песком, торчавшие из него скалы сделались ниже и мельче, горизонт расширился и вдали замаячили гребни дюн, предвестниц Великой Западной Пустыни. Она тянулась отсюда и до Атлантики на добрых пять тысяч километров, восьмую часть земного экватора, но в данный миг и день, как и в ближайшие пару тысячелетий, это останется тайной – как и то, что в будущем ее назовут Сахарой.

Инени споткнулся, и Семен поддержал его.

– Руки твои крепки, как у могучей Сохмет, богини воинов, – пробормотал жрец. – Эти руки ловко орудуют молотом и разбивают черепа… А что-нибудь еще они умеют?

– Умеют, – заверил его Семен. – К тому же кроме рук у меня есть и голова.

– Это я вижу. Когда великий Хнум лепил людей из глины, он каждому приделал голову, но все ли пользуются ею?

Жрец сокрушенно вздохнул и остановился, всматриваясь в необозримый простор пустыни.

В этот час она была прекрасна. Утренний воздух дарил свежестью, ослепительное светило поднималось в голубовато-стальном безоблачном небе, и лучи его скользили по белым, желтым, оранжевым пескам. Будто врезанные в них, лежали тени утесов, камней и редких деревьев – вставки из черного обсидиана, темнеющие в серебряном и золотом величии пустынных пространств. Эта земля не ведала ни ливней, ни снегов, ни иной непогоды, кроме редких губительных смерчей; ее никогда не оглашали громовые раскаты, не озарял блеск молний, и ветры, гулявшие над ней, были сухими, жаркими, прокаленными пламенем беспощадного солнца. Дождь казался здесь такой же небылицей, как пальма, выросшая в вечной мерзлоте.

Инени снова вздохнул, протянул руки к солнечному диску и негромко запел:

Видимо, песня – или молитва? – укрепила душу бритоголового жреца. Он расправил плечи, искоса взглянул на Семена и негромко, будто размышляя про себя, заговорил:

– Сенмут был совсем молод, когда лишился брата, сгинувшего в южных краях. Он его очень любил и почитал… Воистину, брат казался ему воплощением Амона-Ра, Гора и Тота в одном лице! Да, он его любил и любит сейчас, но помнит плохо. Я – гораздо лучше! Оба, и Сенмут, и его брат, были моими учениками, а учитель знает о своих питомцах все, не меньше матери, родившей их… И потому, сын мой, я пребываю в сомнении. В большом сомнении! – Прикрыв глаза, Инени сделал паузу, потом коснулся висевшего на груди амулета и произнес нараспев, явно цитируя какой-то древний текст: – Я сомневаюсь, ибо никто еще не приходил с полей Иалу, никто не рассказывал, что ждет нас там и чего хотят от нас боги, дабы наши сердца успокоились, и ждали мы без страха того времени, когда сами придем в то место, куда ушли поколения предков. А ты пришел… Это, клянусь всевидящим оком Гора, дело небывалое!

Семен молчал, посматривал на небо, камни и песок. Сомнения жреца его не удивили. Инени – человек проницательный, и, в отличие от Сенмута, любовь не застилает его взгляд… Сомневается, и правильно! Вот только что проистечет из этих сомнений?

– Сначала мне показалось, – тихо продолжил жрец, – что ты и в самом деле Сенмен. Сходство так велико! Он тоже был крепок телом и огромен ростом, и лица ваши почти одинаковы… Конечно, сказал я себе, он явился не с полей Иалу, а сбежал из кушитского плена. Люди, сопровождавшие Сенмена на юг, сказали, что он убит, однако могли и солгать, боясь наказания – ибо, если Сенмена ранили и пленили, им полагалось лечь костьми, но выручить начальника… Так что положим, что ты – Сенмен, сбежавший из плена. Положим! Ты мог повредиться в уме от ран и страданий и все позабыть, язык, богов, родителей и брата… нам, жрецам-целителям, такие случаи известны… Правда, осмотрев тебя, я не нашел следов ранений и шрамов на теле и голове, и не заметно, чтобы ты голодал или прошел большое расстояние – ноги твои целы, ступни не сбиты.

Жрец пожал плечами и опустил голову. Его ястребиный профиль казался высеченным из красноватого песчаника – будто барельеф на фоне голубых небес. Глаза Инени оставались полуприкрытыми.

– Сенмут, увидев тебя, пришел в большое возбуждение, разум его смутился, душа чуть не рассталась с телом… Неудивительно! Клянусь солнцеликим Амоном, я тоже не знал, что думать… Но вскоре нам стало ясно, что ты не понимаешь речь людей, и Сенмут взмолился – начал просить, чтобы я прибегнул к магии. К ичи-ка! А это, сын мой, непростое чародейство и временами страшное… немногие из жрецов Амона владеют им… Суть же его такова: мы погружаем человека в сон и отдаем ему приказ – что-то сделать или что-то запомнить – и он это делает или запоминает. Но некоторых поручений давать нельзя, ибо, если душа и разум человеческие не в силах справиться с ними, они возмутятся и придут к гибели или умоисступлению. Нельзя приказывать, чтобы человек убил себя либо другого человека, чтобы он восстал против богов, обрел какое-то умение, скажем, искусство письма или ковки металла – и, разумеется, чтобы он изучил неведомый язык. Такой приказ непосилен для смертных, а значит, греховен.