– Марвин ничего не говорил мне по поводу работы, – отвечаю, втайне надеясь, что голос не выдаст моего состояния.

Волна страха, накатывающаяся на меня изнутри, уже граничила к тому времени с истерикой. Еще немного, и я был бы готов наложить в штаны. Инстинкт и здравый смысл хором твердят мне, что пора делать ноги из этой лавочки, но язык и губы не слушаются мудрого совета и почти помимо моей воли выговаривают:

– Не могли бы вы чуть подробнее рассказать мне об этом?

– Значит, ты все-таки пришел насчет работы.

Взгляд Первосвященника устремлен на шкатулку, стоящую перед ним на столе, но я убежден, что обращается он все же ко мне, а не к своему деревянному ящику.

Сделав глубокий вдох, я опасливо произношу:

– Едва ли я обладаю достаточной информацией для того, чтобы ответить на этот вопрос.

Первосвященник кивает – моя судьба, судя по всему, уже решена – и открывает шкатулку. Она доверху набита марихуаной. Зачерпнув собственного продукта, он высыпает измельченную щепоть в чашу здоровенного – фута три в высоту, не меньше, – кальяна, который я до сих пор как-то умудрился не приметить.

– Я так понял, – говорит он, чиркая длиннющей, почти футовой, спичкой о подобающих размеров коробок, – что ты пришел сюда заменить Карлоса. Что ж, валяй: объясни мне, почему я должен взять на работу именно тебя.

Он подносит зажженный конец спички к чаше и делает сильный вдох, как при затяжке. Пламя перебрасывается на растертую в пыль марихуану. Вода у дна кальяна начинает бурлить, и прозрачный стеклянный сосуд делается матовым из-за наполнившего его дыма. Вся процедура занимает, наверное, секунд двадцать.

Я тоже делаю глубокий вдох. Давай, приятель, соберись, подбадриваю я себя.

– Мне двадцать лет, – начинаю я. – В этом возрасте, как говорят, человек пытается понять, кто он и чего хочет добиться в жизни. Вот я и пытаюсь. Иду по жизни по велению сердца. Занимаюсь лишь тем, что мне интересно, утоляю, так сказать, «жажду странствий». Следуя заповедям этой нехитрой, но мудрой философии, я обратил было свой взор на индустрию общественного питания. Впрочем, очень скоро выяснилось, что это не совсем та сфера деятельности, которая могла бы по-настоящему увлечь меня. Я стал это понимать еще до некоторых инцидентов – точнее сказать, одного инцидента, ставшего следствием обычного юношеского избытка чувств. Так вот, этот инцидент нанес серьезный, если не сказать непоправимый, ущерб моим перспективам в данном секторе экономики. Другим предметом моего постоянного интереса является противоположный пол – девчонки, то есть женщины, дамы. Не могу не похвастаться – и уверяю вас, это похвальба будет вполне обоснованной, – что на этом поприще я достиг несколько больших успехов, чем в сфере общественного питания. В общем, в постели я не промах, – по крайней мере, так говорят. Нет, я серьезно – если хотите, могу и рекомендации предоставить. Ну, кроме как от моей последней подружки. Тут дело такое получилось: сам не знаю почему, она меня ножом полоснула, да и к тому времени успела на редкость задолбать бесконечными скандалами. В общем, проблемы с этой девчонкой, да и моя нынешняя работа – сейчас я леплю фигурные тортики из мороженого, в форме всяких рыбок и прочей морской живности, – все это способствует тому, что мои контакты с девушками становятся менее частыми и не столь результативными, как раньше. Что, в свою очередь, служит развитию преждевременного для столь юного возраста излишне циничного отношения к жизни.

Вот только на самом деле ни хрена подобного я ему не говорю. А выдавливаю пару общих фраз – мол, парень я надежный, доверять мне можно, работать хочу и умею.

– Похоже, ты умеешь держать язык за зубами, – говорит мне Первосвященник.

Я утвердительно киваю в ответ. Через двадцать минут я выхожу на улицу, получив-таки новую работу, которая обещает быть непыльной и весьма неплохо оплачиваемой. Так что – пошел-ка ты в самую глубокую задницу, Том Карвел. Лишь когда я оказываюсь в электричке, уносящей меня обратно на Лонг-Айленд, до меня вдруг доходит, что я напрочь забыл купить дяде Марвину его чертову траву.

– А вдруг человек может настолько поумнеть, что ему больше и секса не захочется, – говорит мне Тана.

На ней майка и мужские спортивные трусы. Стоит она передо мной, согнувшись в три погибели, но не подумайте ничего такого – йога как йога, упражнение как упражнение. На этот факультатив она записалась у себя в университете.

– Слава богу, мне до такого уровня интеллекта далеко, – говорю ей я. – Кстати, у вас в Корнелле так принято – заниматься йогой в нижнем белье?

– Нет, у нас там принято, чтобы девушки приходили в лайкре и стрингах. Как бы узнать насчет ума и  секса? Спросить, что ли, кого из умных?

Я сижу на краю ее розового письменного стола, в  который уже раз изучая коллаж из смазливых поп-звезд и прочих подростковых идолов, украшающий ее доску для напоминаний и записок столько, сколько я Тану знаю.

– Ну, я, конечно, уже не студент, но мой опыт подсказывает, что мужчина напрягает мозги для того, чтобы получить секса больше, а никак не меньше.

– Понимаешь, Гленн – он такой… ну просто такой умный… – говорит она с восторженным придыханием (если, конечно, это не элемент упражнения).

– Ты уж извини, но, по-моему, он просто дурак, если не хочет секса с тобой.

– Сам ты дурак. Знаешь, какой у него диплом? Ни много ни мало по прикладной семиотике.

– Не буду утверждать, что хорошо разбираюсь в этой теме. Вот если бы прикладная спермиотика…

– Опять ты стебешься, – говорит она, сгибаясь и пытаясь дотянуться до пальцев ног, – над тем, что просто выше твоего понимания.

– И не говори, подруга. В этом вся моя жизнь.

– Жаль, что ты не слышал, как он о своей науке рассказывает. Я завожусь от одного перечисления этих авторов. – Тана разгибается и идет в мою сторону, утрированно-зазывно покачивая бедрами. – Лакан… Деррида… Фуко… – Я одобрительно рычу и подаюсь ей навстречу, Тана мгновенно меняет тему. – Ну ладно, хватит о моих проблемах, – говорит она, мгновенно подобравшись и сложив руки на груди. – Давай выкладывай, кто у тебя сейчас в качестве дежурной дырки.

– Ругается, как матрос, – это прямо про тебя сказано.

– Давай-давай, колись. Неужели все та же официантка? Как она, кстати, поживает? Ну, я имею в виду ту блондинку с шелковистыми волосами и сиськами торчком.

– А, ты про Хейди, – говорю я.

Мое последнее летнее увлечение. Встречались мы обычно после ее работы, то есть после вечерней официантской смены у «Беннигана». От ее роскошных шелковистых волос разило прокисшим пивом и табаком. Даже ее сиськи и те не торчали, а висели от усталости.

– Да как-то с нею не заладилось, – сообщаю я Тане.

– Подожди, дайка сама догадаюсь… Наверно, ей надоело подмахивать по первому свистку. Угадала?

– Ну уж покорнейше прошу меня извинить за то, что я не тороплюсь опять вписываться в серьезные отношения.

Тана явно оживляется и заговорщически подмигивает мне:

– Дай еще раз посмотреть.

Я привычно оттягиваю воротничок рубашки и обнажаю шрам размером с десятицентовую монету – тот, который я могу продемонстрировать, не снимая штанов.

– Твою мать, – говорит Тана. – У этой сучки точно крыша поехала.

– Спорить не буду. Но пара приятных воспоминаний у меня тоже осталась.

Тана мелодраматично вздыхает и замечает:

– И теперь ты больше никогда никого не полюбишь.

– Вовсе нет. Я бы даже сказал, совсем наоборот: в  мои планы входит влюбляться, влюбляться и влюбляться – раз за разом.

– Что, по-твоему, настоящая любовь – это просто анекдот?

– Анекдоты, по крайней мере, смешными должны быть. А твоя «настоящая любовь» не только занудная подстава, но еще и опасное для здоровья, а то и для жизни дело.

– Подумаешь, пырнула его в бок одна идиотка…

– Да нет же, я серьезно, – говорю ей я, – ну посуди сама: у тебя в мозгу происходит какая-то химическая реакция, и ты начинаешь на полном серьезе думать, что испытываешь к какому-то человеку самые глубокие чувства. На самом деле ты этот процесс не контролируешь, и в этом-то и кроется подвох. Стоит ослабить бдительность, и какая-нибудь хрень тут как тут. И каждый раз – на те же грабли.