– Ты даже не притронулась к пирогу, Кэрри. – Мама оторвала взгляд от религиозной брошюры, что она штудировала, прихлебывая чай. – Я его сама испекла.

– У меня от них прыщи, мама.

– Прыщами Господь наказывает тебя, чтобы ты хранила целомудрие. Ешь.

– Мама?

– Да?

Кэрри наконец решилась.

– Томми Росс пригласил меня в следующую пятницу на выпускной бал…

Мама мгновенно забыла о брошюре и уставилась на нее с таким видом, словно не поверила своим ушам. Ноздри у нее затрепетали, как у лошади, заслышавшей трещотку гремучей змеи.

Кэрри пыталась проглотить застывший в горле ком страха,

(я не боюсь ее нет боюсь)

но это удалось ей лишь отчасти.

– …он – хороший парень. Томми обещал заехать перед этим, чтобы представиться, и…

– Нет.

– …вернуть меня домой к одиннадцати. Я…

– Нет, нет и нет!

– …согласилась. И пожалуйста, пойми, мама, что мне пора уже… начинать ладить с людьми, пытаться, во всяком случае. Я – не такая, как ты. Да, я смешная – вернее, это в школе так думают. Но мне это не нравится. Я хочу попытаться стать нормальным человеком, пока не поздно, и…

Мама выплеснула ей в лицо свою чашку чая.

Нет, не кипяток, чай был чуть теплый, но Кэрри умолкла мгновенно. Она сидела за столом, словно парализованная, и капли янтарной жидкости стекали у нее по щекам и по подбородку на белую кофточку, где расползалось большое желтое пятно. Липкое пятно с легким запахом корицы.

Миссис Уайт вздрагивала от злости, лицо ее застыло холодной маской, и только ноздри еще трепетали. Неожиданно она запрокинула голову и закричала куда-то в потолок:

– Боже! Боже! Боже! – Челюсти смыкались за каждым словом, будто капкан.

Кэрри сидела не двигаясь.

Мама встала и обошла вокруг стола. Ее трясущиеся руки с полусогнутыми пальцами походили в этот момент на хищные когтистые лапы. На лице – безумная смесь сопереживания и ненависти.

– В чулан! – приказала она. – Немедленно в чулан и молись.

– Нет, мама…

– Парни… Да, теперь и до этого дошло. После первой крови начинаются парни. Как поганые псы, как принюхивающиеся ищейки, они идут на запах. Этот запах!

Она развернулась и наотмашь влепила Кэрри пощечину – словно щелкнул

(о боже я так ее теперь боюсь)

в воздухе кожаный ремень. Кэрри покачнулась, но все же удержалась на стуле. Отпечаток ладони на щеке, поначалу белый, налился густым красным цветом.

– Вот тебе моя отметина… – Глаза миссис Уайт расширились до предела и словно остекленели. Она часто, прерывисто дышала и говорила будто сама с собой, в то время как скрюченные пальцы вцепились Кэрри в плечо и подняли ее из-за стола.

– Я все видела. Все знаю. Да уж. Но. Я. Никогда. Этого. Не делала. Только с ним. Потому что. Он. Взял. Меня. Силой… – Она умолкла, и ее взгляд скользнул к потолку.

Кэрри оцепенела от ужаса. Мама вела себя как припадочная – казалось, на нее снизошло какое-то великое откровение, которое вот-вот ее уничтожит.

– Мама…

– В машинах… Да уж, я знаю, где они прибирают тебя к рукам. За городом. В придорожных мотелях… Виски. Этот запах… Они дышат на тебя этим запахом! – Голос ее поднялся до крика. На шее вздулись вены, а запрокинутая голова заходила по кругу, словно ее взгляд искал что-то на потолке.

– Прекрати, мама.

Слова вернули ее в некое туманное подобие действительности. Губы миссис Уайт раскрылись от удивления, и она замерла посреди кухни, будто пытаясь отыскать в этом новом мире что-то старое, знакомое, за что можно уцепиться.

– В чулан, – пробормотала она наконец. – Иди в чулан и молись.

– Нет.

Мама занесла руку для удара.

– Нет!

Рука застыла в воздухе. Мама уставилась на нее, словно не могла поверить, что она все еще там или все еще цела.

Ни с того ни с сего с подставки на столе поднялся противень с пирогом и, метнувшись через всю кухню, врезался в стену рядом с дверью в гостиную. По стене поползли фиолетовые потеки черничного варенья.

– Я иду на бал, мама!

Мамина перевернутая чашка подскочила и, просвистев у нее над ухом, вдребезги разбилась над плитой. Миссис Уайт взвизгнула и рухнула на колени, закрыв лицо руками.

– Дьявольское отродье, – простонала она. – Дьявольское отродье. Сатана…

– Встань, мама.

– Похоть и распущенность, искушение плоти и…

– Встань!

Мама умолкла и встала, все еще держа руки над головой, словно собиралась сдаваться. Губы ее беззвучно шевелились, и Кэрри показалось, что она молится.

– Я не хочу с тобой ссориться, мама, – сказала Кэрри срывающимся голосом и с трудом заставила себя продолжить. – Но я хочу, чтобы ты не мешала мне жить своей жизнью. Твоя… твоя мне не нравится.

Она умолкла, испугавшись собственной смелости. Преступная мысль наконец-то вырвалась наружу, и это было в тысячу раз хуже, чем даже то самое Грязное Слово.

– Ведьма, – прошептала мама. – Недаром сказано в Святой Книге: «Ворожеи не оставляй в живых». Твой отец делал Божью работу и…

– Я не хочу об этом слышать, – заявила Кэрри: когда мама говорила об отце, это всегда действовало на нее угнетающе. – Но я хочу, чтобы ты поняла: отныне у нас все будет по-другому. – Глаза ее блеснули, и она тихо добавила: – Им тоже придется это усвоить.

Мама продолжала бормотать что-то себе под нос.

Кэрри даже не почувствовала удовлетворения: развязка не оправдывала ее ожиданий, и от этого словно ком застрял в горле. Неуютное ощущение тяжести в животе не давало покоя, и она отправилась в подвал за спрятанным там свертком.

Конечно, так лучше, чем сидеть в чулане. Слов нет. Все что угодно, только не этот чулан с голубым светом и удушливым запахом пота и греховности. Все что угодно. Абсолютно все.

Она остановилась, прижав сверток к груди, и закрыла глаза, прячась от света тусклой голой лампочки, заросшей паутиной. Конечно же, Томми Росс ее не любит – на этот счет она не обманывалась. Тут, скорее, какая-то странная форма покаяния – понять это было не сложно. И откликнуться, согласиться. Ведь она лучше других понимала, что такое покаяние, – понимала всю свою сознательную жизнь.

Он сказал, что все будет хорошо, что они позаботятся об этом. Уж что-что, а она-то точно позаботится. И не дай Бог им устроить какую-нибудь пакость! Не дай Бог. Она не знала, от Господа ее дар или от дьявола, и теперь вдруг, когда поняла, что ей все равно, ее охватило почти неописуемое чувство облегчения – словно упал с плеч тяжеленный груз, который она носила всю жизнь.

Мама наверху продолжала бормотать. Только теперь уже не «Отче наш» – теперь она читала молитву об изгнании нечистой силы.

В понедельник утром Грэйл и его заместитель Мортон пили кофе в директорском кабинете.

– От Харгенсена пока ничего не слышно? – спросил Мортон. Губы его при этом изогнулись в этакой уэйновской ухмылке, но все равно было заметно, что он волнуется.

– Ни звука. И Кристина перестала болтать, что ее папочка пустит нас по миру. – Грэйл подул на свой кофе.

– Но ты, похоже, не очень радуешься?

– Пожалуй. Ты слышал, что Кэрри Уайт идет на выпускной бал?

Мортон удивленно заморгал.

– С кем? С Клювом?

«Клювом» в школе прозвали Фредди Холта, еще одного из «отверженных». Весил он, дай Бог, фунтов сто, но, увидев его, нетрудно было поверить, что шестьдесят из них приходится на нос.

– Нет, – ответил Грэйл. – С Томми Россом.

Мортон поперхнулся и закашлялся.

– Вот-вот, я примерно так же себя чувствовал, когда об этом узнал.