– Не секрет, – вздохнула я не над самым приятным в моей жизни воспоминанием. – Был убит человек, у которого он служил и с которым был довольно близок. А его самого обвинили в убийстве.
– Не может быть! – воскликнул мой собеседник. – Не может быть! А чем там дело завершилось?
– Завершилось все благополучно. Если не считать, что смерть не чужого вам человека все равно оставляет глубокий след в душе.
– Сударыня! – загорелся поэт. – Очень может быть, что мои поиски не пропали втуне. Может быть, вы и есть тот самый, искомый мною знак судьбы! Ох, господи, что ж меня на высокий стиль потянуло?
– Вот это должно быть вам виднее, отчего вы стали изъясняться столь высокопарно, – улыбнулась я в ответ. – Но, похоже, что вам необходимо чем-то важным поделиться?
– Так оно и есть! Так оно и есть! Дело в том, что меня самого обвиняют в убийствах!
Тут уж я опешила, никак не ждала этакого поворота в разговоре:
– В убийствах? Даже так?
– Именно что так!
– Что ж, если вы полагаете, что вам стоит высказаться, то я со всем вниманием выслушаю вас. Только давайте не будем стоять на месте.
– Да-да, давайте не будем стоять. Вам в которую сторону? Так я вас провожу!
Мы прошли шагов пятьдесят, может быть, больше, прежде чем он заговорил, видимо, из-за сумбура в голове не мог понять, с чего начинать.
– Дело было так… Позавчера… а кажется, что уже сто лет прошло, а было все позавчера! Так вот, третьего дня вечером я зашел навестить одного приятеля, и засиделись мы почти до утра. Ну, знаете верно, как бывает? Заспорили об одном, переключились на другое, увлеклись спором, а за окном уже светать начинает!
Я кивнула, но, не удержавшись, спросила:
– А о чем спорили, если не секрет?
– Да какой уж секрет. О французах, Бодлере[20], о наших поэтах, о поэзии, если одним словом.
– Знаю я таких спорщиков. Правда, предметом споров у них обычно служат сочинения господина Шекспира.
– Вот, вот. О нем мы тоже порой вспоминали и спорили до крика, до хрипоты в голосе. Даже про вино забыли, так оно и осталось не выпитым. Ну да это все не столь и важно, наверное. Ушел я от приятеля, как сказал уже, ранним утром, едва светать начало.
– То есть часов в шесть утра? – по привычке уточнила я.
– Может, чуть раньше. Идти было недалеко, да, по правде сказать, и денег на извозчика у меня не было, вот и отправился я на своих двоих. Так что пришел я домой уже после шести. Еще думал, как бы не разбудить тетушку, она моих поздних приходов не одобряет, но если прокрасться тихо, то может про это и не узнать. Я тихонько так вставляю ключ в замочную скважину, и тут дверь распахивается, на пороге полицейский чин! Хвать меня за руку и потащил внутрь. А там народу полно, по большей части из полиции. Самый главный спрашивает меня грозно, мол, кто таков? Я назвался, а он засмеялся нехорошо и говорит: «Что ж, это разумное решение – самому нам сдаться!» Слово за слово, и я понял, что ночью была убита моя тетушка и что меня обвиняют в ее убийстве! Я поначалу пришел в дикий ужас, но вскоре сообразил, что как ни печально для меня известие, но и о себе нужно подумать. Ну и рассказал, что всю ночь, да и весь вечер накануне провел у приятеля. Даже сам предложил проверить это немедля, а то вдруг он, несмотря на бессонную ночь, куда-то отправится, и придется мне ждать оправдания, сидя в кутузке.
Тут он снова умолк, видимо, переживая все свалившиеся на его голову потрясения.
– Непросто вам пришлось, – постаралась я его подбодрить ничего не значащей фразой, но сказанной с сочувствием.
– Да нет, не так уж и непросто. Разве что в первые минуты, потом, как начал головой соображать, полегчало. А вот дальше по-настоящему непросто стало. Прибыли мы на полицейском фаэтоне[21] к дому моего приятеля, а там, не поверите, уже полиция! И его тоже убили!
Вот тут и я вздрогнула от неожиданности, даже глянула на поэта с подозрением – уж не розыгрыш ли это такой страшный. Но было совершенно не похоже на розыгрыш.
– Представьте себе, за час с небольшим, ну пусть за неполные два часа, я узнаю о двух смертях. Я на некоторое время соображать совершенно перестал: меня спрашивают, а я и ответить не могу. Так что понял, что меня и в этом убийстве обвиняют, далеко не сразу.
– Постойте, но как же это возможно? Либо вы были дома, либо в гостях!
– Ох! По их словам, очень даже возможно! Мне очень убедительно это объяснили. Вот еще бы припомнить, как в точности? А! То, что я пришел поздно, известно. Тетя кого-то там принимала, и прислуга ушла почти за полночь. Ну и то, что моих поздних приходов тетя не одобряет, прислуга поведать не забыла. Может оттого, что я не имел возможности на праздники никаких подарков делать, может, по наивности. Скорее первое, потому как прислуга считала меня приживалой, нахлебником, а стало быть… Да это неважно!
– Это тоже может быть важным! – убедительно сказала я. – Так что вы извольте все подробности докладывать!
– Потрясающе! – Поэт бросил на меня восхищенный, почти веселый взгляд. – Значит, я верно догадался!
– Да о чем же?
– Я ведь стал вам про все это рассказывать не только оттого, что нужно душу излить, а помимо вас некому. Дело в том, что приятель мой, ох, тот самый, которого убили, приехал в Москву из Томска! Он мне про вас и поведал, ну про то, как вы там два весьма загадочных преступления раскрыли. Я тогда на журфиксе спросил у Бориса про вас, кто вы такие. Он сказал, что не уверен, но скорее всего вы графини Бестужевы. Я тогда еще посетовал, что ни о чем таком вас не спросил, а вопросов у меня было немало. А вот сейчас увидел вас и вспомнил. Ну и подумал, вдруг вы и мое преступление… то есть не мое, а то, в котором меня обвиняют, сумеете раскрыть?
– Если говорить честно, то нам, мне и моему товарищу, просто очень и очень повезло, иначе ничего бы мы не раскрыли. Так что не могу вам ничего обещать, кроме того, что всерьез над всем подумаю. Только уж вы постарайтесь рассказывать все очень подробно, хорошо?
– Да-да! Я, как вы сказали первый раз о подробностях, окончательно уверился, что вы – это вы. То есть та самая девушка, о которой мне приятель рассказывал. Он, знаете ли, не чужд всего таинственного и необычного, вот и ваши истории ему запомнились. Ох, ну это верно уж точно неважно? – едва ли не с надеждой спросил он.
– Не знаю, – вынуждена была ответить я. – Сейчас невозможно сказать, что важно, а что нет. Так что вы уж рассказывайте все, что в голове всплывет, а там станем разбираться. Но для начала давайте представимся, а то трудно разговор поддерживать, не зная имени.
– Простите великодушно! Михаил.
– А по отчеству?
– Не нужно по отчеству, хотя я его и не скрываю. Михаил Юрьевич я, – чуть смущенно ответил Михаил.
– Так, – заподозрила я что-то неладное, ведь обычно называют имя и фамилию, а тут собеседник как-то этот вопрос обошел стороной. – Ну уж назовите и фамилию, все равно мне нужно ее знать.
Михаил смутился и со вздохом представился полностью:
– Михаил Юрьевич Пушкин.
Глянул на меня, не смеюсь ли. Я бы точно рассмеялась – фамилия Пушкин при таких имени-отчестве куда смешнее, чем Лермонтов, – не будь дела столь грустны.
– И представьте себе меня с моими стихами неуклюжими при таких имени, отчестве и фамилии! – с грустной иронией проговорил Михаил Юрьевич Пушкин.
– А вот это точно неважно! Михаил Юрьевич… Хорошо! Михаил, вы рассказывали версию полиции, отчего вас заподозрили в убийстве тетушки.
– Да-да! Следователь сказал, что я пришел поздно, что мы начали ссориться и я с пьяных глаз схватил нож и… Еще он сказал, что со слов прислуги знает, что отношения наши не были безоблачны, что тетушка не раз грозилась изгнать меня из дома и лишить своей поддержки.
– Это правда?
– Правда, – очень легко согласился Михаил. – И вот попробуй кому объяснить, что тетушка, хоть и сварлива нравом, но сама предложила приютить меня и гнать вовсе не собиралась, а слова эти говорила для проформы. И денег у нее я никогда не просил, но и не отказывался, если она мне их давала. И что ругалась она больше для виду, а так-то относилась ко мне очень хорошо. Будь иначе, я уж не стал бы терпеть упреков и давно сам бы ушел.
