Распределяю содержимое по четырем коробкам: бумаги отца, фотографии, мои бумаги, прочее. Мои бумаги — это справки, квитанции и несколько писем, в основном от Эллы. А школьные дела, то есть зачитанные учебники и исписанные тетрадки, относятся к пятой категории — к мусору.
Несколько секунд я задаюсь вопросом, не стоит ли начать новую жизнь с объявления мусором всего этого ящика с его содержимым. Но нет, это не выход, это как раз продолжение старой жизни. Тем не менее я не принялся читать отцовскую почту, не взялся рассматривать его фотографии и долго еще не возьмусь.
Вдруг мне попалась тетрадка, в которую я переписал данные из записной книжки надзирателя за несколько дней до смерти отца. Удивительно, с чего это я стал перелистывать именно эту тетрадку, по виду ее не отличишь от остальных. Хепнер, Арнольд Герман, цвет глаз: серо-голубой.
Тут я вспомнил и про бумажник, спрятанный в шкафу. В этой квартире я лишь однажды держал его в руках: когда прятал под бумагу, которой выстлана полка. В сомнамбулическом состоянии я достал его дома из ящика отцовского письменного стола, единственный предмет из наследства, которому нельзя было попадаться на глаза моим помощникам. О нем-то я и забыл, о ужас, я запросто мог бы оставить бумажник тут при новом переезде.
Он живет в районе Лихтенберг, на улице Вейтлинг, и что? Тетрадь пережила ряд приключений: сначала я отнес ее к мусору, потом положил к отцовским бумагам, далее к своим и, наконец, в коробку с «прочим». Но и там ей не место! В последний раз взяв тетрадь в руки, я рвал ее до тех пор, пока не осталось ни кусочка размером больше почтовой марки. Однако улицу и номер дома не забыл.
Пытаюсь побороть желание съездить к нему, но оно оказывается слишком сильным. Для подобного визита не найти разумных причин, но я смотрю на часы и думаю: «Лучшее время — после обеда».
Иду в гостиную, там в ящике комода лежит карта города. Марта у окна, за чтением. На правах больной она в халате, вывихнутую руку и книжку держит на коленях. Как улитка в минуту опасности, она тут же прячет колени в домик, то есть под халат.
Стоило мне разложить карту, как Рахель — она тоже в комнате — начинает расспросы: не ищу ли я улицу, а что за улица такая, а зачем мне надо на эту улицу? И я все время отвечаю, что-нибудь да отвечаю.
От вокзала в Лихтенберге тут рукой подать. Дом запущенный, с половины фасада облетела штукатурка, и видны мелкие дыры, оставленные осколками снарядов, такое часто встречается у нас в городе. В подъезде воняет кошками и горелым жиром.
В списке жильцов множество имен, но его имени нет. Правда, у доски вид такой, словно ее не обновляли со времен постройки дома. Поднимаюсь по лестнице, изучаю все таблички, почти на всех дверях их по две-три, — и ничего.
Во дворе стоит, прислонившись к стене, дамский велосипед без седла. Надо еще попытать счастья во флигеле. Хюбнер — эта фамилия на двери больше всех напоминает искомую.
Снова я во дворе, мое бессмысленное предприятие, похоже, завершено. Усталый рабочий шел через двор, я спросил о Хепнере, однако не успел закончить вопрос, как он отрицательно покачал головой. Но ведь факт, что надзиратель жил тут год назад! Следовательно, кто-то должен его знать.
В три двери я позвонил безрезультатно, а четвертую мне открыл мужчина с чашкой в руке. Извинившись за беспокойство, я опять задал свой вопрос. Взгляд у него приветливый, и задумался он с приветливым видом, но толку чуть. Жестом он пригласил меня войти, и я, следуя за ним, оказался в каком-то помещении, то ли в комнате, то ли в кухне. В незнакомых квартирах я чувствую себя отвратительно.
За столом сидит женщина, как сестра похожая на хозяина, я оторвал их от игры в уголки. Одинаковые каштановые волосы, худые продолговатые лица. Не выпуская чашку, он рукой дал мне знак повторить вопрос.
— Я ищу господина Хепнера, он живет или недавно жил в этом доме.
Женщина тоже погрузилась в размышления. А затем обратилась к мужчине, но — силы небесные! — на языке жестов. Я попал в квартиру к глухонемым, ему приходится отставить чашку, чтобы ей ответить. Теперь оба смотрят на меня.
Она пытается что-то объяснить мне жестами, но, к счастью, вовремя останавливается. Берет бумагу и карандаш, пишет записочку и протягивает мне: «Вы ищете Хепнера?»
Знал бы я, что они читают по губами, так говорил бы поразборчивей, а теперь вот киваю. Женщине что-то известно, но она колеблется. Нет, не размышляет, как со мной объясниться, а явно опасается сболтнуть лишнее. Ей лет тридцать, и более внимательных глаз я в жизни своей не видел.
Между ними завязываются переговоры, он, похоже, смотрит на дело проще. О, я догадался: кнопка звонка у двери на самом деле — выключатель, где-то тут должна быть лампочка, просто я ее не вижу. Зато вижу радио — наверное, в квартире они живут не одни.
Покуда они обменивались знаками, я все-таки не смог сдержаться и издал громкий рык, прикрыв рот ладонью. Не заметили, а я чего ожидал? Видимо, они ругаются между собой, иначе не стали бы болтать без конца после моего точно сформулированного вопроса. С невероятной скоростью они машут руками и пальцами, перебивая друг друга и обмениваясь нетерпеливыми взглядами, как все люди, когда не сходятся во мнении.
Наконец оба они повернулись ко мне. Женщина задала вопрос, который я для верности повторил: знаком ли я с Хепнером? Мужчина подтвердил, что я понимаю все правильно, женщина ждет ответа. Я решил, что с Хепнером не знаком, и покачал головой, но на этом дело застопорилось. Оба смотрят на меня подозрительно: зачем наводить справки о том, кого не знаешь?
Пришлось мне пуститься в объяснения, выговаривая каждое слово медленно и с нажимом, подкрепляя свою речь жестами, как уж придется.
— Хепнера знал мой отец, но отец умер. — Тут я закрыл себе глаза пальцами, большим и средним. — В его вещах я нашел письмо от Хепнера, я хотел бы поговорить с ним об отце. У моего отца, — хитрил я, — было не так много знакомых.
Меня поняли, недоверие сменилось участием. Женщина указала на прежнюю записочку, которая теперь означала: Хепнер. Вытянула руку на весу, как бы создав преграду, а другой рукой сделала волнообразное движение, словно через эту преграду перескочив. Еще раз то же движение, еще раз — и до меня дошло, какое препятствие преодолел Хепнер. Дело ясное, и как это я раньше не додумался!
Мужчина же написал на нашем переговорном листочке: «Пенсия». Вот оно что, пенсионерам с недавних пор разрешается туризм за границей, и Хепнер просто не вернулся из такой поездки. Как видно, чужие никогда не заходили в эту квартиру, уж больно гостеприимны ее жильцы.
Пришлось сесть, хозяин чуть ли не силком усадил меня на стул, а сам стоит. Женщина, приставив ладонь к глухому уху, покрутила головой во все стороны: она, мол, только слышала, о чем в доме болтают. Хепнер вместе с женой, тоже пенсионеркой, остался за вытянутой рукой еще в прошлом году. Отец, выходит, про это не знал?
Жил он не во флигеле, а в главном доме, на первом этаже, — о, как интересно расшифровывать незнакомый язык. Квартира долго пустовала, опечатанная и все прочее, а потом вселились новые жильцы, такие люди приятные, он шофер грузовика, она парикмахерша.
Хозяйка не просто гостеприимна, она вообще любит поболтать о том о сем. Не знаю, какой бы еще вопрос задать про Хепнера, ведь он мне совершенно безразличен. Во всех этих приключениях виновата школьная тетрадка, не я. Увидел бы я табличку с его именем на двери и тут же бы сбежал. Звонить-то зачем? «Здравствуйте, вы к кому? — Здравствуйте, господин Хепнер, я сын того человека, в чьем доме вас держали в плену. Помните, я вас тогда освободил?» — «Да-да, конечно, заходите, пожалуйста».
Вставая, показываю на часы. Я бы их порасспросил, только не про надзирателя, а про жизнь глухонемых, но ведь неловко использовать эту неожиданную возможность. Однако, увидев по глазам, что никто не торопит меня с уходом, я все-таки отважился задать вопрос, как они различают звонок в дверь.
