Вернул бумажник на место, вытащил ключ из двери и пропылесосил отцовскую комнату. Он никак не мог расстаться с выцветшим дырявым ковром, потому что мама однажды пролила на него красное вино. Может, ему и все равно, какой там в комнате ковер, но пятна красного вина точно остались от мамы. Пропылесосив, я достал из ящика летучие бумажки и снова разложил их на столе.
Оставалась кухня, а уже вечер. Мы никогда особо не ругались по поводу уборки, но на сей раз, мне казалось, это не уборка, а капитуляция. Как взял грязную чашку, одну из кучи, да как швырну ее об стенку! Не то чтоб я привык вымещать гнев на посуде, просто руки так и чесались разгромить эту мерзкую гору. Мне очень хотелось есть.
Как пойманный хищник метался я по комнате, сочиняя и адресуя отцу беспорядочные фразы: «Ты спутал меня со своим фашистом, иначе почему не даешь мне еды?» Или еще: «Думаешь, каждому еврею хоть раз в жизни надо по-настоящему поголодать?»
Далее я осуществил некий план, по необъяснимым причинам запавший мне в голову, причем не частями, а сразу и целиком. Я снова взял бумажник Хепнера и вытащил фотографию, наугад, из середины. Затем достал из шкафа коробку, в которой отец хранил свои фотографии — как попало, за все годы. Я положил фото Хепнера к нашим семейным снимкам, спрятал по местам бумажник с коробкой и на несколько секунд почувствовал большое удовлетворение. До сих пор не знаю, хотел ли я оставить след, вернее, свидетельство о соучастии или просто утратил разум.
Осколки чашки валялись на кухне повсюду, выметая их, я то и дело натыкался на новые. Уходя, я пообещал Элле разузнать, нельзя ли где-нибудь одолжить скрипку на полдня. Как печально то, что за этим последует: она проведет смычком по струнам, услышит кошмарные звуки и никто ей не поможет. Попробует еще раз-другой, а потом — прощай навеки. Даже в сливном отверстии осколки.
Только я пустил воду для мытья посуды, как в кухню заглянул отец. Я тут же завернул кран, будто просто мыл руки. Отец сказал, что давно не видал зрелища более приятного и не станет мешать моей работе по хозяйству. Я не успел вставить ни слова, он сразу исчез. Тогда я вынул из раковины посуду, которую успел туда положить, и снова свалил поверх грязной горы.
Он в своей комнате. Будь у меня хоть немного денег, я бы сразу ушел из дома. Я понял, что он меня на дух не переносит, и это было важным, хоть и не главным результатом всей истории с похищением, в этом смысле она сыграла положительную роль. Или это нормально, что дети однажды до смерти надоедают родителям? Забота и ласка у родителей имеют свои пределы и, когда запас исчерпан, сменяются досадой и враждебностью, как бывает и у других людей, вынужденных жить бок о бок.
Отец вернулся и у меня за спиной открыл дверцу холодильника. Было слышно, как он сполоснул что-то из посуды, я стоял у окна и не хотел оборачиваться. Он не преминул заметить, мол, если уж я принимаюсь за уборку раз в пять дней, то надо пройтись не только по видным местам, но и по углам. А я-то наперекор здравому смыслу ожидал от него каких-то примирительных слов…
— Я хочу есть! — Развернувшись, я заорал так, что даже самому это показалось чересчур.
Невозмутимо он ответил, что принес кусок мяса и поджарит его попозже. Вытер стакан и налил себе пива. Я уже собрался выйти, но он схватил меня за рукав и указал на стул. Вид у него был вполне доброжелательный, и я понадеялся, что все-таки сейчас дело пойдет на примирение, однако садиться не стал.
Зато уселся он, тут же спросив, побывал ли я у Эллы, и в ожидании ответа опустошив стакан. К чему он ведет? Может, собирается потребовать отчета о деньгах, выданных мне на термос для Эллы?
— Так что же? — допытывался он.
— Ты ведь знаешь, что я к ней ездил.
— Знаю от тебя, — бросил он, словно информация из такого источника большой ценности не имеет. — Но хотел уточнить, говорил ли ты с ней снова об этом деле.
— А о чем же еще? — вскинулся я.
Мы долго смотрели друг на друга, я видел, как в нем закипает ярость.
С тех пор я тысячу раз упрекал себя, что разум мне застила обида и я переоценил свою роль во всей этой истории. Тысячу раз спрашивал я себя, на каком основании считал отца Гераклом, способным выдержать любую тяжесть. Но тогда глаза у меня сузились больше, чем у него, и от негодования я дрожал сильнее, чем он. А поскольку я был еще и большим трусом, то вышел из кухни, а затем и из дому. Бегом по лестнице я ринулся в сторону Александерплац.
***
В те дни Марта выдерживала тройную нагрузку: киносъемки, учебу и меня. Будь у нее побольше свободного времени, она бы заметила, что я веду себя как-то странно, разговариваю подозрительно мало и постоянно отвлекаюсь. Или все-таки заметила, но объясняла моей ревностью к ее занятиям?
Вот она сидит за столом — лопатки, ложбинка между ними, — пишет курсовую. Сдавать ее только в начале семестра, целый месяц впереди, а она волнуется, что мы вообще не успеем съездить на Балтийское море. Я расселся позади стола в кресле-качалке, все никак не дочитаю первые две страницы книги, которую Марта сунула мне, как младенцу суют соску.
Утром, когда я вошел в грязную нашу кухню, на столе меня уже ждали августовские деньги на хозяйство, купюры разложены веером. Отец, должно быть, принес их сюда вечером или ночью, а теперь спит. Желая показать, какая ему выгода от хороших отношений со мной, я тут же перемыл всю посуду и протер пол. Затем вышел на улицу и в ближайшей кондитерской слопал пять или шесть кусков торта. Из-за этого меня мутило все утро и днем тоже, когда Марта сидела передо мною за письменным столом.
Вечером ей опять на киностудию, в последний раз. Поэтому я не просто помирал со скуки, я еще и знал: впереди ничего приятного. И все-таки приятнее ощущать одиночество рядом с ней, чем вдали от нее. А она все строчит страницу за страницей, да так торопливо, будто знает текст наизусть и боится позабыть.
Выдумав какой-то ничтожный предлог, ее мать заявилась к нам в комнату. Стукнула разок и тут же распахнула дверь, а Марта сердито взглянула на меня, потом на нее. Это был уже второй контрольный заход, до того Рахель интересовалась, останусь ли я ужинать. «Мы пока сами не знаем», — отмахнулась Марта, не спросив у меня.
На сей раз Рахели понадобились кухонные ножницы, может, Марта их видела?
— Так, мама, все в порядке. Не волнуйся! — раздраженно ответила та.
Только Рахель вышла, как Марта заперла дверь. Мне даже неловко стало, ждать-то нечего, какой толк от замка. Возвращаясь к письменному столу, она сделала шаг к качалке и наскоро меня поцеловала, а то я вроде совсем был не у дел.
Я заставлял себя читать, но никак не мог уловить нить детективного сюжета. А когда с очередной попытки все-таки разобрался, читать дальше мне и вовсе расхотелось.
— Долго тебе еще писать?
— Буду писать, пока не уйду.
Не стоило обижаться, откуда мне знать, какие у студентов порядки. Положив книгу на стол, я стал раскачиваться со всей силы, во весь размах полозьев, но отвлечь Марту не удавалось. Уж так углубилась в работу, мне даже завидно стало.
И музыку не послушаешь, наушников у Марты нет. От безысходности я решил ей все-таки рассказать, что произошло на даче в то воскресенье. Думал, хоть эта история заставит Марту оторваться от занятий! Вот я и спросил, не забыла ли она о нашей последней встрече в лесу и о своих подозрениях.
Сначала она дописала предложение, на что ушло некоторое время, а потом переспросила:
— Что ты говоришь?
Я повторил:
— Помнишь, мы хотели встретиться на даче, а не вышло?
Марта удивленно взглянула на меня:
— Помню, отчего же нет?
И снова взялась за работу. А я подумал: «Ну, долго тебе писать не придется!» И пошел: она тогда прямо и заявила, мол, что-то не так, и как в точку попала, я был вне себя, такое со мной приключилось, и надо это обсудить наконец.
В эту секунду раздался стук в дверь, и я увидел, как дверная ручка раз-другой качнулась вниз. Марта обернулась, сделала мне знак, чтоб молчал, и крикнула:
