Сел рядом на диван, похлопал меня по руке.
Непонятно, откуда в нем столько уверенности? Обращается со мной так, будто чувствует свое превосходство. Именно из-за своего дружелюбия Кварт мне показался даже сильнее отца.
— Придется тебе смириться с тем, что у нас своя голова на плечах, — сказал он.
— А вы допускаете такую возможность: в конце концов отец, вы и Ротштейн вместе с надзирателем окажетесь за решеткой? — спросил я.
— Да, допускаем, — ответил Кварт. — Бывают вещи и пострашнее.
— Отец хотя бы называет мотивы. По-моему, все они абсурдны, но тем не менее это мотивы. А вы ничего не говорите. Выслушали мою болтовню, покачали головой — и ладно.
— Он был в лагере, я был в лагере. Отчего же мотивы у нас будут разные? — возразил Кварт.
— Значит, вы тоже считаете, что немецкий суд не для надзирателей?
Кварт отодвинулся, чтобы лучше меня видеть, посмотрел мне в глаза строго и высокомерно. Сколько я его знал, никогда не случалось, чтобы он повысил голос, но нынешним вечером всякое возможно. Отец как-то назвал его ослом в овечьей шкуре.
— Не будем об этом, — отрезал Кварт.
Вставая, он закряхтел, словно внезапно вспомнил про свой преклонный возраст. Сдвинул в сторону пюпитр и добавил, что у него, мол, особое чутье, когда пора завершить разговор.
— Мне хотелось бы знать, относитесь ли вы к немцам так же, как мой отец, — настаивал я.
Кварт взял листок с нотами и стал водить пальцем по строчкам, делая вид, что ищет определенное место. Затем сделал вид, будто он это место нашел, и стал напевать обрывок какой-то мелодии, повторив его несколько раз. А когда поднял глаза, то очень удивился, отчего я все сижу.
— Правда ли, что именно вы заманили того человека на дачу?
— Это отец тебе сказал?
Тотчас я понял свою ошибку: я, дурак, протрепался Кварту, что разговаривал с пленником. Ничего не оставалось, как ответить:
— А кто ж еще?
Забыв про ноты в руке, он только головой качал по поводу отцовой болтливости. А действительно, не отец ли мне рассказывал про особую роль Кварта в похищении? Заморочили меня все эти секреты да враки поневоле, записывать надо было, причем с самого начала, для своей же безопасности.
Кварт кивком велел мне следовать за ним. Мы вошли в комнату, где играло радио, на столе остатки ужина. Он выключил приемник, достал из шкафа бутылку и рюмку, налил водки.
— Почему бы и нет? — пробормотал он себе под нос, словно преодолевая какие-то сомнения. Уселся за стол и подождал, пока я сяду напротив. Затем махнул рюмочку и начал рассказывать, каким образом выяснилось, что Хепнер, завсегдатай его пивнушки, — бывший надзиратель. Три года они играли в карты, и только тогда возникло первое подозрение. Изрядно выпив, Хепнер допустил обмолвку, которая заставила Кварта почуять неладное, хотя и не позволяла прийти к окончательному выводу. Кварт обратился к отцу и Ротштейну, те посоветовали сойтись с этим человеком поближе, в крайнем случае — предлагая выпить.
— Уверенность стоила нам кучу денег, — заметил он. Разумеется, отец и Ротштейн взяли на себя по трети расходов, но пил с надзирателем он один.
Закончив рассказ, Кварт опрокинул две рюмки подряд. А мне подвинул бутылку с томатным соком и один из грязных стаканов, которые стояли на столе. От отца я знал, что десять лет назад, пока Кварт с оркестром был в турне, от него ушла жена с двумя дочерьми. Потом его долго не выпускали на гастроли за границу, предполагая, что он может последовать за семьей. Время от времени ему приходили письма из Израиля, и тогда, по словам отца, с ним несколько дней разговаривать было невозможно. Я часто представлял себе ту минуту, когда он вернулся из поездки, открыл дверь и обнаружил квартиру пустой.
Спросил у него, каким он видит финал истории с похищением. Ведь они, с одной стороны, жаждут наказания для надзирателя, с другой — только при условии безнаказанности могут его выпустить, как я теперь понял. Значит, количество вариантов весьма ограничено.
— По телефону ты просил не более получаса, — сказал Кварт.
— Но ведь так ничего и не выяснилось!
— А что нам выяснять? — мягко возразил он. — Конец у этого дела будет, не сомневайся. И еще позволь один совет: тебе следует решить, с кем ты. Как только ты примешь решение, многие вопросы отпадут сами собой.
Положил мне руку на плечо, вывел в коридор. Прежде я встречался с ним лишь в присутствии отца, не в том ли причина, что он вдруг стал совсем другим? Пришлось снова зайти в его комнату, там осталась моя куртка. Пока я одевался, он вновь выставил пюпитр на середину комнаты, показывая тем самым, что не потратит более ни секунды.
— Вы сейчас хотите еще репетировать?
— Что значит — хочу? — удивился он. — Я рядовой солдат музыкального фронта. Мне приходится работать больше, чем ты думаешь.
Прощаясь, он долго держал мою руку, смотрел в глаза. Он победитель, это ясно, а я потерпел позорное поражение. Мне, рядовому солдату жизненного фронта, не удалось одержать победу над безумством.
На лестнице мне повстречалась Ванда, которая возвращалась домой и спросила мимоходом, как насчет моего пробела в истории музыки. Сначала я вообще не понял, что она имеет в виду.
***
До университета с его студентками еще четыре месяца. Познакомлюсь с какой-нибудь в первый же день, это уж точно, времени терять не стану. Только глаза закрою, так и вижу: нежнейшая из девушек, а груди тяжелые, и я утопаю меж них… Мне скоро двадцать, это разрывает и давит, и что уж тут поделать, Боже ты мой. Условия, в которых я вынужден существовать, нормальными никак не назовешь.
Поехал на трамвае в свой старый район, просто так. Пора мне снова понемногу привыкать к жизни в городе. Весь прошлый год я, как кошка, только и гулял вокруг своего дома.
Мы с Мартой собирались сегодня днем поискать подарок для Хуго Лепшица. Но за завтраком я спросил, когда мне выходить, и тут-то выяснилось, что у Марты нет времени. Я разозлился: голос ее звучал сочувственно, словно ей очень горько отказывать в исполнении заветного моего желания. Я ответил, дескать, мне жаль ужасно, возможности провести с ней день я радовался несказанно, а она смотрела на меня, высоко подняв брови.
В трамвае тоже полно девушек, все так и просятся на осмотр. Напротив платье в зеленую полоску, белые коленки раздвинуты на ширину ладони. Только я на них засмотрелся, как коленки сдвинулись, будто готовясь отразить атаку. Лицо — это потом, я шарю взглядом по всему полу, как свинья в поисках трюфелей.
Останавливаюсь на двух высоких каблуках: нога на ногу, один упирается в пол, другой нависает. Медленно, выше, синие брюки, нет им конца, потом иллюстрированный журнал и лакированные красные ноготки. Пялюсь прямо на журнал, чтобы не пропустить своего счастья, но страница переворачивается, а желанный взгляд в мою сторону так и не брошен, и мне уже наскучило ждать. Значит, лицо с коленками, ни на день не старше пятнадцати лет, и ничего такого, что пробудило бы у меня желание снова закрыть глаза. Рядом мать, а кто ж еще, вон как они соприкасаются плечами. Надо было сразу поглядеть в ту сторону, волосы уложены валиком, как у служанок в фильмах про империю или у Розы Люксембург. Поверх облегающей майки рубашка, расстегнутая до самого пупка. На меня не смотрит. Проехали вместе уже пять остановок, а она ноль внимания, хотя между нами почти нет свободного пространства. Оттого, наверное, что моя мама умерла так рано, при виде женщин от тридцати до сорока я сразу разеваю рот. Им бы только пальцем поманить, но пока ни одна не додумалась.
Чем ближе к моему старому району, тем больше незнакомых названий. Исчезли улица Книпроде, улица Браунсбергер, и Алленштейнер, и Липпенер, стоило мне уехать, как они нашли себе дельце — переименовывать улицы. На указателях теперь значатся улицы Артура Беккера, Ганса Отто, Лизелотты Герман, Кетэ Нидеркирхнер, я не только вижу их из окна, проезжая мимо, я читал об этом в газете. На расстоянии я не очень-то переживал, зато теперь испытываю некоторое сочувствие к переименованным улицам. Представим, я живу в переулке Кирхберг, а он в один прекрасный день вдруг становится улицей Антона Мюллера! Я бы почувствовал себя вынужденным переселенцем, и совершенно не важно, кто таков Антон Мюллер. Вот если буду писать завещание, обязательно укажу, чтобы моим именем улицы не называли.
