Разыгрывая нетерпение, я повторил:

— Так, в последний раз: ты ошибаешься. Дверь была открыта, ведь как-то я сумел войти.

Тут уж мое вранье ему совсем надоело. Выражение превосходства на его лице сменилось неприкрытой яростью. На миг показалось, будто он сейчас взревет что есть мочи, и я приготовился, разобидевшись, выйти. Но он, не доставив мне этого удовольствия, холодно проговорил:

— Ты преодолел тридцать километров, полагая, что дверь будет не заперта, верно?

Кинул другой кусочек сахара, который держал в руке, обратно в сахарницу и встал со словами:

— А так, значит, разговаривать можно?

Не дожидаясь ответа, он вышел из кухни, а потом и из дома. Я достал из кармана треклятый ключ и выбросил в мусорное ведро. Лишь спустя несколько минут я сумел заставить себя чем-то заняться, то есть съел консервы из банки. Знай я хоть какое убежище, ничто не удержало бы меня дома, клянусь. Я испытывал детское желание сбежать, чтобы дать ему повод сокрушаться о моем отсутствии. Вот теперь и аукнулось то, что прежде мы никогда не говорили всерьез — все только о легком да безобидном.

Притащив стул к телефону, я попытал счастья еще раз. Подошла Рахель Лепшиц и, конечно, принялась расспрашивать про выпускные. До того как Марта взяла трубку, мне пришлось изрядно потрудиться.

— Где мы сегодня встречаемся? — спросил я.

— Нигде.

— А когда?

— Нет, серьезно, не выйдет.

— А что случилось?

— Ничего, просто мы идем в гости.

— Мы?

Ко всем несчастьям именно в этот вечер Марта вместе с родителями собиралась к знакомым. Пригласили их только сегодня, поэтому вчера она ничего мне сказать и не могла, это я признаю. Мое предложение отправить родителей одних Марте не понравилось, она потребовала веского обоснования, но ответ про безмерную к ней любовь ее не удовлетворил. Думаю, Марта встретилась бы со мной сразу, знай она про мою беду. Наконец она предложила пойти всем вместе, раз уж мне от любви никуда, а с родителями она договорится. Понятно, я отказался.

Остывший чай я вылил. Вот бы заснуть сейчас и проснуться через много, много лет. В его комнате, куда я редко заходил, царил беспорядок. На той половине супружеской кровати, что не использовалась по назначению вот уже восемнадцать лет, валялись газеты, белье, книги. Открывая платяной шкаф, я хотел удостовериться, что вонь, которой я так опасался, уже туда проникла, но запах был самый обыкновенный. Я порылся в его вещах, сам не понимая, чего ищу. На столе грудой лежали мамины фотографии, я их вообще-то знал, но обычно он держал их в комоде. Моя мама — малышка-школьница, смущенная невеста, с Эллой на руках, с желтой еврейской звездой, мама после войны, в меховой шубке посреди разбитой улицы, в отпуске на Балтийском море, моя мама на сносях, со мной в огромном животе. Он разложил фотографии так, словно они теперь часть интерьера комнаты, и я пытался догадаться, что бы это значило.

Я пошел к себе и открыл учебник биологии, вдруг испугавшись, что плохо подготовился. Буквы бессмысленно толпились на странице, и стоило мне вникнуть в какую-либо фразу, как прочие знания сразу улетучивались. Немного помучившись, я сменил учебник биологии на детективный роман, но две эти книги обнаружили поразительное сходство. Жаль, что я отверг милостивое предложение Марты. Я заставил себя прочитать главу про онтогенез многоклеточных, это у меня слабое место, и вроде бы что-то усвоил.

Телефонный звонок показался мне спасением, я бегом побежал сообщить Марте, что ее предложение принято. Мужской голос попросил отца к телефону. Я ответил, мол, его нет, и тогда он поинтересовался, куда отец ушел. Я объяснил, что не знаю (и это правда, хотя и не вполне чистая правда). «У аппарата его сын, так?» Я подтвердил, и мужской голос продолжил: «Мы же знакомы. Передай, что звонил Ротштейн».

Судя по звонку Ротштейна, отец на дачу не поехал, значит, сидит в «Экштайне» (это что-то между пивнушкой и бильярдным клубом), где ж еще. Будь этот вечер таким, как все другие, я бы и не сомневался. Долгие годы отца так и тянет к бильярдному столу, карамболь — его страсть, и в удачные дни у него средний результат выше четырех. Помню, лучшая серия ударов принесла ему сорок три очка, он просто помирал от гордости, когда об этом рассказывал.

Написал ему записку, что звонил Ротштейн. И внизу еще приписал: упрек насчет денег на хозяйство — справедливый, а другой, насчет ключа, — нет. Положил записку на пол в коридоре. Я надеялся, что хоть какое-то сомнение у него зародится, если я буду стоять на своем.

Пошел вниз, еще и восьми не было. На улице я решил заглянуть в «Экштайн». Но, пройдя несколько шагов, вернулся, зашел домой, поднял записку и разорвал: разве я собираюсь втираться к нему в доверие? И опять вышел на улицу. Мои действия никак не назовешь разумными, скорее — внезапными и беспорядочными, подчиненными первому порыву, каков бы он ни был. Не признаваясь самому себе в желании найти отца, я сделал большой крюк, на каждом шагу решая ни в коем случае не заходить в «Экштайн».

Войдя в «Экштайн», я увидел, как он улегся поперек бильярдного стола в центре зала и бьет по шару, но неудачно. Он выпрямился и сразу заметил меня в дверях. Замер на долю мгновения, потом вернулся к своему столику и сел, повернувшись ко мне спиной. Я тоже сел за столик неподалеку, зал не забит до отказа — понедельник, вечер. Заведение это мне хорошо знакомо, тут есть другой зал в глубине, и там еще три бильярда. Когда мне было лет двенадцать-тринадцать, отец порой приводил меня сюда: я не хотел сидеть дома один, а он не понимал, с чего бы нам скучать каждый вечер. Если не было народу, мне разрешалось взять кий и под его руководством отрабатывать разные удары. Последняя попытка закончилась тем, что при так называемом отыгрыше я сделал дырку в зеленом сукне. Хозяин видел, как это произошло.

Какой-то пьяный крикнул на весь зал:

— Арно, это не твой ли сын?

И я услышал, как отец тихо отвечает:

— К сожалению, да.

Неприятно было там сидеть, так как его партнеры и все прочие посетители устремили на меня взгляды. Выдержал я потому, что пошел к стойке бара, заказал кофе и дожидался, пока передо мной поставят кофейник. Ну вот, теперь всем стало известно, что отношения у нас с отцом напряженные, все видят, что он мириться не желает. Я решился дождаться конца партии, а если он станет разыгрывать следующую, не удостоив меня и взглядом, то встану и уйду.

Подошел тот пьяный, положил мне руку на плечо со словами, что, мол, сын Арно ему друг, и спросил, что я буду пить. В ответ на мое заявление, что крепкого я вообще не пью, он рассмеялся и громко заказал две рюмки водки. Отец, стоя у грифельной доски и записывая свои очки, скомандовал:

— Оставь его в покое.

Прозвучало это угрожающе, особенно потому, что он стоял к нам спиной. Прозвучало так, что он, дескать, дважды повторять не станет. Возникла пауза, пьяный пожал плечами и ретировался на свое место, а вскоре в зале вновь воцарилось оживление.

Закончив партию, отец подошел ко мне. Не говоря ни слова, схватил за руку и повел, как под стражей, в другой зал. А там, отпустив меня, стал спрашивать, зачем я его преследую, и уселся в ожидании ответа. На одном из трех бильярдов какой-то игрок катал шары, стараясь вывести их на определенную позицию и не обращая на нас внимания.

— Как ты ведешь себя со мной? — заговорил я.

— В настоящее время я всерьез воспринимаю любые оскорбления и вранье.

— Ты о чем?

Лицо его просто перекосилось от нетерпения, всем видом он показывал, что старается держать себя в руках.

— Зачем ты сюда явился? — вскипел он.

— Чтобы сказать: тебе звонил Ротштейн.

Кто-то от двери спросил, будет ли он играть дальше.

— Нет, в другой раз, — отказался отец.

Я проводил его в первый зал, он подошел к стойке расплатиться, и я услышал, как он напомнил хозяйке про мой кофе. Та ответила:

— Надо же, он теперь совсем взрослый.

Тем временем стемнело, мы молчали, сворачивая за один угол, за другой. Он шел впереди, я за ним. Остановились на красном светофоре, он взял меня под руку. Сколько лет миновало с тех пор, когда мы вот так ходили вдвоем?