— Красноармеец! — крикнул кто-то в театре одному из таких перебежчиков, читавшему публичную лекцию о советской России.

На фронте

В руках главноуправляющего сосредоточивалось много данных о положении на фронте. То попадалось какое-нибудь красочное ходатайство, то анонимное письмо, то отчет ездившего по делам чиновника. Ко мне попадали, между прочим, некоторые данные о положении дел в том районе, который занимал казачий корпус.

Почему крестьяне относились враждебно к казакам? Прежде всего потому, что последние предпочитали брать все, что им было нужно, не платя. Но этого было мало. Если казак видит в огороде арбузы, он сорвет все, чтобы перепробовать; если он ночует в хате, то на прощание поломает скамью или швырнет в колодезь ведро. Какое-то непонятное озорство, неуважение к чужому труду и праву, презрение к крестьянам, которые якобы не воюют. Все, мол, должны выносить на своей спине казаки.

Многие офицеры не отставали от солдат. Они, правда, не ломали вещей, но зато очень редко расплачивались. Должен повторить — я это уже указывал и раньше, — что Правительство не умело обеспечить офицерство, и это было одной из главных причин описываемых явлений.

Адмирал Колчак издал приказ, предписывающий ничего не брать у населения без платы. Когда в одном селе, где стоял отряд, староста расклеил этот приказ и, между прочим, может быть из иронии, на стене избы, где квартировал начальник отряда, последний рассвирепел, велел сорвать его, а старосту выпороть за «неуважение» к власти. Адмирал приказал проверить этот случай и строго наказать виновного.

В другом месте, где офицеру указали на то, что приказом адмирала порка и мордобитие запрещены, офицер дал классический ответ: «Приказ приказом, Колчак Колчаком, а морда мордой». Эта фраза взята из перлюстрированного в ставке письма священника.

Тяжела была моральная атмосфера. Когда я принимал должность главноуправляющего, я не представлял себе, что эта атмосфера до такой степени безнадежно мрачна. Почему ничего не предпринималось раньше для того, чтобы расчистить ее? Я не могу понять. Теперь я стал осязать ту «военщину», которую считали причиной крушения фронта.

Забывая, что война ведется на русской земле и с русскими людьми, военачальники, пользуясь своими исключительными правами, подвергали население непосильным тяготам. Я ездил на Урал, проезжал плодородные и богатые районы Шадринского и Камышловского уездов. Местное начальство уверяло меня, что население живет спокойно, ни в чем не нуждается, довольно властью и порядком. Но вот отступавшие войска докатились до этих районов. Что сталось с населением, почему стало оно большевистски настроенным? Почему не защищалось всеми силами против нашествия красных?

Вспомним приказы Главнокомандующего о поголовной мобилизации всех мужчин, представим себе картину отступления, когда в одном Шадринском уезде было отобрано у крестьян около 5000 лошадей и повозок — и мы поймем, что никто не «обольшевичился», но все крестьяне проклинали власть, которая причинила им столько бедствий. «Пусть лучше будут большевики».

Я сам видел в Акмолинской области домовитых, зажиточных крестьян, будущих фермеров свободной частновладельческой России; я ни одной минуты не допускаю мысли, что они стали большевиками. Между ними и коммунизмом ничего общего быть не может. Но они не могли не поддаться настроению «большевизма», как революционной психологии, когда через их деревни прошел казачий корпус.

Прибавлю еще, что нашим войскам приходилось наступать в районе, где они еще недавно отступали. Многие деревни испытывали в третий раз разорительные последствия прохождения войск.

План Дихерихса заключался в том, что он сосредоточит на левом фланге сильный кавалерийский корпус, и, приказав центру двинуться в направлении на Курган, а на севере вести только демонстративные бои, он поручил Иванову- Ринову с его кавалерией обойти противника с юга. Красные не имели такой конницы, как мы, и не ожидали сосредоточения такой большой кавалерийской силы в одном месте. Они вообще, впрочем, не ожидали, что армии Колчака еще могут оказывать сопротивление. Успех, казалось, был обеспечен.

При начале обходного движения Иванов-Ринов спокойно ночевал со штабом в одной деревне, как вдруг туда случайно подошла отступавшая красная часть. Обе стороны были удивлены и напуганы. Казаки отступили, красные боялись преследовать, не понимая, что происходит. Днем Иванов приказал атаковать красных. Бой был редкий по красоте. Казаки летели, как на маневрах, бесстрашно и лихо. Они разбили красных и взяли богатую добычу. Этот бой наблюдали Верховный Правитель, генерал Нокс и атаман Дутов, которые как раз подъехали в этом месте к фронту. Дутов уговорил адмирала наградить Иванова орденом Георгия 4-й степени.

Где-то в истории наполеоновских войн я читал о том, что кавалерийские рейды удаются только тогда, когда они выполняются без малейшего промедления. Быть может, удался бы и рейд Иванова, но он остановился на отдых. Этот день отдыха погубил весь план.

Дальше Иванов уже не был виноват. Шли небывалые дожди. Дороги так развезло, что подвигаться можно было только с чрезвычайной медлительностью. Вопреки ожиданиям, овса оказалось не так много, как на это рассчитывали. Может быть, крестьяне и намеренно его припрятывали, но, во всяком случае, дальнейшее наступление приостановилось, и весь рейд окончился одной случайной победой.

В Омске «Осведказак» поспешил дать сведения, что Иванов взял Курган. Начальник осведа был арестован за ложные данные. Бедняга был слишком уверен в успехе.

У Деникина

В унисон нашим удачам, по крайней мере, внешним, звучали донесения с юга России. Деникин подвигался вперед.

Признав адмирала Колчака и его правительство, Деникин командировал в Париж трех членов состоявшего при нем Особого Совещания (соответствовавшего Совету министров), кажется, генерала Драгомирова, Н. И. Астрова и профессора К. Н. Соколова. В ряде телеграмм эти делегаты по поручению Деникина изложили в основных чертах устройство власти на юге России. Там было, в общем, то же, что и в Сибири, с тем только отличием, что начало диктатуры было проведено полностью. Министров не существовало, не было и Совета министров, было только Совещание. Но так как членам Совещания были присвоены права министров, а на обсуждение Совещания, по Положению о нем, должны были поступать все законодательные предположения, то различие, в сущности, было чисто внешнее. Были у Деникина и присутствия Сената, и церковное совещание с правами Синода.

Но зато была там одна роковая особенность, которую Сибирь изжила еще при Директории — это областные правительства, а именно казачьи — донское, кубанское, и национальные — Грузия, Азербайджан (татарское), наконец, новоявленное украинское, которые, по программам 1917 г., требовали федерации. Все эти правительства находили опору в населении, ожидавшем, что федерация даст возможность прекратить войну. Кубанские честолюбцы мечтали о власти, а кубанские казаки — о мирной жизни. Независимая власть обещала мир.

Так зрело предательство в тылу Добровольческой армии, питаясь бреднями социалистических партий, властолюбием и нетерпимостью их вождей.

Но было в Добровольческой армии и нечто другое, о чем нам не сообщали делегаты из Парижа, точно также, как не сообщал им об этом Сукин относительно Сибири. Я имею в виду деморализованность агентов власти. В апреле 1919г. Деникин поручил сенатору Таганцеву (сыну профессора) произвести ревизию интендантства. Грабеж был и там распространенным явлением. Пьянство, порки, погромы (этого, по крайней мере, у нас не было) составляли бытовое явление.

Так же как и в Сибири, освобожденная территория была распределена между сатрапами-главноначальствующими, которым были подчинены губернаторы. К губернаторам власть должна была переходить полностью только «после ликвидации гражданской войны в губернии» (ст. 9 Положения 6 марта Собр. Узак. Особого Совещания, № 2). Компетенция военных судов была определена очень широко.