Сам поручик, хоть режьте, ни за что в жизни не согласился бы исполнять такие обязанности, он это знал совершенно точно. Не сдюжил бы такой тяжести. Честь им и хвала, этим неизвестным Церберам – но сам ни за какие деньги, ни даже за генеральские эполеты… Ох этот презренный металл…

Он покрутил головой, в который раз вспомнив эту часть разговора со штабс-капитаном. Тот его в начале беседы форменным образом огорошил, совершенно будничным тоном спросив:

– А сколько жалованья вы хотели бы получать?

Поручик, не на шутку оторопевши, только и сумел выговорить:

– То есть как? Где это видано, чтобы офицер, любой воинский человек сам назначал себе жалованье? Тем же будничным, скучноватым тоном штабс-капитан пояснил:

– Видите ли, государь император, узнав во всех подробностях о нашем батальоне, соизволил начертать на докладе: «Платить этим сорвиголовам такое жалованье, какое они сами себе назначат. Любых денег мало за этакую службу». Ну, разумеется… – штабс-капитан позволил себе некий намек на улыбку, – нельзя никак было оказаться вовсе уж беззастенчивыми и требовать от казны фантастических сумм. Мы все как-никак офицеры, а не авантюристы какие-нибудь… Одним словом, старшие, посовещавшись, решили установить денежное содержание, примерно в десять раз превышающее обычное. Таким образом, жалованья вам отныне полагается пятьсот рублей в месяц – не считая наградных, прогонных, а также других выплат. Однако, если вам этого покажется мало, вы, во исполнение воли императора, имеете право требовать и больших денежных сумм. Но это будет несколько против сложившихся правил чести, ваши сослуживцы восприняли бы такое неодобрительно…

– Да что вы, помилуйте! – в полном смятении воскликнул поручик. – Какие там требования! Я, как все… Это само по себе…

– Похвально, – на лице штабс-капитана впервые появилась скупая улыбка. – Весьма похвально…

Поручик не удержался от мечтательной улыбки, представляя себе лицо Лизы, когда она узнает, каково будет его здешнее жалованье – и это не считая помянутых иных выплат. Долго придется объяснять, что это не розыгрыш, что все так и обстоит. Шестой час вечера. Лизу наверняка должны уже доставить из Петербурга. Хорош же и приятен будет сюрприз…

Завидев возле лестницы очередного хмуро-настороженного часового со скорострелом на плече, поручик спохватился и придал себе насквозь казенное выражение лица. Но голова у него форменным образом кружилась, как после пары бутылок выдержанного шампанского, – слишком много ошеломительных новостей и потрясающих тайн свалилось за неполные сутки на его бедную головушку, на плечи зауряднейшего младшего офицера сибирских полков, давным-давно свыкшегося с мыслью, что ему придется долгие годы тянуть обычную лямку, крайне неторопливо продвигаясь по ступенечкам невысокой служебной лестницы… Положительно, генерал знал, что делал, велев вчера вечером коменданту выдать бутылку водки с закуской. Это привычное для русского человека и в печали и в радости лекарство оказалось как нельзя более кстати – иначе, очень возможно, и глаз бы вчера не сомкнул после всех откровений и сюрпризов…

Кто-то поднимался ему навстречу. Сначала поручик рассмотрел только крупную фигуру в солдатском обмундировании, с оплетавшим погоны трехцветным шнурком вольноопределяющегося. Отметил привычным глазом, что человек этот, полное впечатление, военную форму надел едва ли не впервые, не привык к ней…

Человек поднялся на лестничную площадку, свернул налево, на тот пролет, по которому спускался поручик…

– Николай Флегонтыч?! – воскликнул Савельев и радостно, и с нешуточным изумлением.

Самолетов остановился с маху, на его лице читалось такое же удивление, но и некоторое смущение. Мундир с погонами вольноопределяющегося и в самом деле сидел на нем нескладно, хотя вины портного в том, конечно, не было.

– Ах, вот куда вас определили, Аркадий Петрович, – сказал он так, словно раскрыл для себя некую загадку. – Вот оно, ваше назначение загадочное, над которым Позин столько голову ломал, царствие ему небесное…

– Ну, со мной-то все понятно, – сказал поручик. – А вот вы, Николай Флегонтыч? Вы же человек совершенно штатский, вас неволить военные власти не вправе…

Самолетов, потупясь, ухмыльнулся с тем же конфузливым видом, совершенно ему прежде не свойственным:

– Да кто ж тут приневоливает? Вас ведь не неволили, а? Исключительно по доброй воле… Вот и мне сделали предложение, огонечками в здешних колдовских часах просверкали… Изрядно подумавши, согласился… Ну да, да, променял крепкое и благополучное купеческое будущее на черт знает что… – он поднял глаза. – Но какова грандиозность предприятия, Аркадий Петрович! Купцов, даже миллионщиков, хоть лопатой греби, ремесло это почетное и доходное – зато происходящее здесь…

«Неужели он оттого и конфузится, что боится в моих глазах выглядеть смешным? – подумал поручик.

В самом деле, на взгляд иных, решение нелепое: тороватый купец с большим будущим вдруг меняет все на здешнюю, что ни говори, зыбкость – здесь и с головой можно расстаться в два счета, как же, знаем, успели бегло прочитать кое-какие бумаги… Но нет, пожалуй, не зря штабс-капитан Маевский употребил словечко “завороженные”…»

Самолетов торопливо спросил:

– Не подскажете ли, где здесь медицинская часть? Меня туда направили…

– Ну как же, я только что оттуда, – сказал поручик. – Пройдете в конец коридора, поднимаетесь по правой лестнице на следующий этаж, а там уже останется только идти прямо, пока не увидите табличку.

– Благодарствую, – сказал Самолетов. – Всего вам наилучшего.

Он неловко поклонился и двинулся в указанном направлении. «Ну да, смущается, – подумал поручик. И совершенно зря…»

Он уже спустился в обширный вестибюль, где даже тихие шаги отдавались громким эхом, когда высокая и тяжелая входная дверь хлопнула с совершенно не свойственной подобным местам развязностью, так что даже невозмутимые караульные, хотя и не двинулись с места, проводили влетевшего с улицы неодобрительными взглядами. Он же, нимало не смущаясь своей бестактностью, едва ли не вприпрыжку припустил в сторону поручика. Радостно воскликнул издали:

– Ага! А зверь, как говорится, прямо на ловца! А я как раз за вами, пойдемте быстренько!

Это был штабс-капитан Маевский собственной персоной, коему полагалось бы пребывать под арестом. Однако он был на свободе и на удрученного узника ничуть не походил, прямо-таки лучился деятельной энергией.

Поручик, ничего и не пытаясь понять, последовал за ним. Маевский, косясь на него с самым доброжелательным видом, тут же спросил:

– Что это вы на меня украдкой поглядываете, будто виноваты в чем? Извольте отвечать, когда старший по званию спрашивает! Прозвучало это вполне доброжелательно, шутливо, и поручик решился:

– Мне, собственно, неловко, что я оказался невольным виновником вашего ареста…

– Фу-ты ну-ты, ну и огорчения! – фыркнул Маевский. – Не терзайтесь понапрасну, если не ваше появление, так что-нибудь другое подвернулось бы наверняка. – Маевский на ходу приосанился и произнес гордо: – Надобно вам знать, господин новичок, что в здешних палестинах штабс-капитан Маевский широко известен как главный завсегдатай арестного отделения гауптвахты, в чем все прочие его превзойти не способны. Да-с! Репутация, знаете ли, дорогого стоит… – он прищурился. – А вот интересно, вам объясняли, за что меня в очередной раз ввергли в узилище?

– Нет, – сказал поручик. – Но я и сам, кажется, догадываюсь… За исполнение того романса, не так ли?

– На основании чего вы сделали такой вывод?

– Потому что никакого другого объяснения нет, как ты ни ломай голову, – сказал поручик. – Романс этот нисколько не похож по стилю на творение прошедших столетий, следовательно, происходит, надо полагать, из грядущего? А я в тот момент, строго говоря, был лицом совершенно посторонним…

– Великолепно! – сказал Маевский. – У вас цепкий ум, поручик. Ну, давайте знакомиться? Как вас звать-величать, я уже знаю, а меня зовут Кирилл Петрович. Кирилл Петрович, словно незабвенного Троекурова из сочинения Пушкина… читали? Отлично. Правда, ничего общего, честное слово – пушкинский герой был самодур и деспот, а я всего лишь сорвиголова…