Поскольку спать вряд ли больше придется, Савельев осторожненько, ухитрившись-таки не разбудить Лизу, выбрался из-под меховой полости, ежась от моментально подступившего холода, натянул сапоги, подхватил шубу и шапку, выбрался наружу, где едва-едва начинало светать. Торопливо накинул шубу, запахнулся, нахлобучил шапку поглубже – морозец по утреннему времени, как обычно, стоял ядреный, колючий и кусачий.

В невеликой толпе, сгрудившейся через один возок от него, наличествовали почти все путешествующие, за редкими исключениями. Толпа собралась этаким полукругом, словно зрители в древнегреческом театре, а впереди, наособицу, стояли Панкрашин, словно бы и нечувствительный к морозу в распахнутой шубе, и Ефим Егорыч Мохов, благообразный, с седой бородой и в круглых очках. Обычно осанистый, сейчас он выглядел прямо-таки пришибленным, жалким даже, стоял понурясь, теребя потерявшую обычную аккуратность бороду, то и дело пожимая плечами, уставясь себе под ноги.

Панкрашин наседал на него, словно лихая конница на пехотное каре, потрясая сухоньким кулачком, брызгая слюной, багровея лицом так, что страшно за него становилось – могла и апоплексия ударить скоропостижно…

– Милостивый государь! – орал Панкрашин. – Я надворный советник, а не какая канцелярская мелкота! Слыхивать доводилось о таких чинах? Да я… да вас! В каторгу пущу! Устрою вам сплошной динь-бом, звон кандальный, как в знаменитой песенке! Все, что нажито! До последней монетки! Часы вместе с цепочкой! И мало того, мало того! – он принялся яростно тыкать себя большим пальцем в грудь. – Анненскую звезду прямо с вицмундира! Как не бывало! Господин ротмистр, где вы там? Ага! Не кажется ли вам, что тут дело насквозь политическое? Мало того что у надворного советника умыкают все нажитое, вдобавок еще и воруют с груди звезду Святыя Анны, жалованную по вы-со-чай-ше-му повелению! Политика, верно вам говорю!

Присутствующий здесь же ротмистр ответил, страдальчески морщась и тщательнейшим образом подбирая слова:

– Иван Иович, дорогой вы мой… Сочувствую вашему горю, но позвольте все же заметить, что потаенное хищение денег, пусть золотых, а также покража ордена в дела политические, как бы это… вписывается не вполне. Существуют Уголовное уложение, а также разнообразные ведомственные положения, опять-таки утвержденные высочайше… Простите великодушно, но дело тут чисто уголовное, в сферу жандармерии не входящее…

– Либеральствуете, ротмистр? – вызверился на него Панкрашин. – Вам не понять…

– Понимаю, – уныло ответил жандарм. – Лишился-с обручального кольца, часов и всех до единой золотых монет из кошелька.

– Что у вас там было, в том кошельке… – махнул рукой Панкрашин. – Кошелек, ха! Тридцать тысяч золотом улетучилось, понятно вам? Укладку под метелочку вымели!

Савельев покачал головой, наскоро прикинув количество монет в названных тысячах, а также предположительные размеры укладки, способной этакую благодать вместить. Неплохой капиталец сколотил наш Иван Иович за время иркутской службы продолжительностью всего-то в четыре годочка. Надо полагать, во всем необходимом себе отказывал, сухой корочкой питался да ключевой водой, аки святые отшельники. Но и тогда не набирается… Это выходит, полтора пудика золота…

– Под метелку, – грустно пробасил отец Прокопий. – Три десятка золотых да убогие колечки матушкины…

– Господа! Иван Иович, ваше высокопревосходительство! – плачущим голосом воскрикнул Мохов. – Сам пострадал, поверьте! Часы с цепочкой улетучились, один механизм, в издевку, надо полагать, оставили! Золото из кошелька! И у Саипки кошелек дочиста обнесли! Только зря вы на моих людей грешите, право слово!

– Ах, вот как! – саркастически фыркнул Панкрашин. – Лешие постарались? Или иные продукты народной фантазии? – очевидно, утомившись кричать, он говорил теперь потише, но с прежней ядовитостью. – Между прочим, лесов вокруг не наблюдается на сотню верст вокруг, так что, даже верь я, подобно темному мужику, в лешего, все равно ему взяться-то и неоткуда… Или вы с собой, как циркач, полны карманы дрессированных чертенят возите да на промысел их пускаете? Седина в бороду, а совести ни на грош! Сказочки тут плетете!

Он обернулся, замолчал и даже попытался придать физиономии благодушие, что нисколечко не удалось. К ним в прежнем порядке шествовала парочка японцев: впереди старший по положению, а за его плечом как пришитый долговязый переводчик. Снова этот неподражаемый японский поклон…

– Канэтада-сан говорит: проснувшись утром, он обнаружил, что лишился определенного количества золота в виде монет и ценных изделий, но заверяет, что решительно не намерен выдвигать обвинения и претензии в адрес кого бы то ни было из присутствующих здесь господ и просто русских людей ввиду уверенности в их полнейшей непричастности…

После этой тирады японцы не удалились, как следовало бы ожидать, а остались стоять в сторонке. Ум у поручика помаленьку заходил за разум, ничегошеньки он не понимал спросонья – а то, что слышал, никакой ясности не внесло. Растерянно оглядывая собравшихся, он какое-то время ломал голову над тем, к кому же обратиться, – и, наконец, решившись, шагнул к Самолетову, загадочно ухмылявшемуся под нос. Тихонечко спросил:

– Николай Флегонтыч, что за страсти? Я так понимаю, ночью обокрали, и не одного?

– Мягко сказано, Аркадий Петрович, – отозвался купец так же тихо, с той же загадочной улыбочкой. – Вы вот что… У вас ведь тоже наверняка золотишко имелось какое-никакое…

– Да пустяки, – пожал плечами поручик. – Малая часть денег была в золоте… У жены кое-какие украшения… Кольца… Мельком бросив взгляд на свою правую руку, он наконец сообразил, в чем ему чуялось некоторое неудобство. Кольца на пальце не было.

– Черт, надо же, – сказал он растерянно, – кольцо как-то ухитрился с пальца сронить… А вроде и прочно сидело…

Взгляд Самолетова изменился, став холодным и жестким. Крепко стиснув локоть поручика, будто тисками, он бесцеремонно отвел его в сторонку и зашептал:

– Аркадий Петрович, вы уж в просьбе не откажите… Посмотрите, что там с вашим золотом, на месте оно или нет… Душевно вас прошу, прямо-таки умоляю…

И такое было в его лице и голосе, что поручик спорить не стал, словно подвергшись гипнозу, послушно направился к своему возку. Самолетов неотступно следовал рядом, время от времени громко, задумчиво похмыкивая и крутя головой.

Поручик распахнул дверцу (у Самолетова все же хватило такта оставаться снаружи). Проснувшаяся Лиза, укрывшись полостью по самый нос, совершенно по-детски терла кулачками глаза, ежилась.

– Аркашенька, едем? Я проспала? Да нет, стоим…

– Стоим еще, ага… – отозвался поручик, переступая через ее укрытые полостью ноги, присаживаясь на корточки над одним из дорожных мешков.

– А что за шум? Натянуто улыбнувшись ей, поручик ответил:

– Да деньги у Панкрашина украл кто-то…

– Господи, как такое могло тут случиться?

– Случилось вот…

Распустив тугую шнуровку, он распахнул горловину и, прекрасно помня, куда уложил их скудные сбережения, запустил руки до самого дна мешка, расталкивая пятернями мешочки, свертки и пакеты. Нащупав нужное, вытащил плоский, прямоугольный замшевый мешочек. Едва не вскричал вслух от удивления.

Мешочек выглядел так, словно какой-то озорной охотник высадил в него добрый заряд мелкой утиной дроби, да не из одного ствола, а из обоих. Весь покрыт крохотными аккуратными дырочками с обеих сторон. Ряды их столь правильны, геометрически идеальны, что походило уж не на выстрел дробью, а на работу некоего механизма…

И сразу ощущалось на вес, что мешочек стал гораздо более легким.

Справившись с застежкой, он запустил туда руку, извлек небольшую пачечку сложенных пополам казначейских билетов. Еще не глядя, пальцами ощутил, что кроме ассигнаций ничего больше там нет, что два десятка золотых монет непонятным образом улетучились. Так до конца не веря в этакие фантасмагории, перевернул мешочек, встряхнул – и оттуда, разумеется, ничего не выпало, так что пришлось поверить окончательно.