– Давно бегаем?

– Третий месяц.

Бумаги о розыске Шершавого в отдел еще не приходили, иначе Палыч наверняка знал бы о побеге. Андрей нисколько не удивился. Везде работают люди. Которые болеют, ходят в отпуск, берут отгулы. Или просто не спешат ввиду спокойного характера.

– А как насчет золотого правила «не сри, где живешь»? Тем более прячешься? Или ты не только здесь по окнам лазил?

– Знаешь, командир, я сейчас ваньку валять не буду. Чего мне перед тобой кривляться. Да хаты бомбил, жить-то надо. Сколько – не помню, не записывал. На протокол не возьму ничего, буду стоять в отказе. Ты ж понимаешь…

– Как не понять? Побег кражи перетянет, авторитет приподнимется, если невысок («Ох, невысок, иначе не сбежал бы!»). А признаться в случае чего никогда не поздно.

– Дуплить будете?

– Боишься?

– Не хотелось бы. Знаком с вашим братом.

– Наказания без вины… Но не дрейфь, не будем. Зачем? Лишний козырь адвокату. А с доказухой у нас все железно.

Шершавый тяжело вздохнул. Андрей не кривил душой. Хотя с доказухой было не совсем железно, но дело можно довести до логического конца и без шоковой терапии. Тряхнуть ларьки, уболтать Светку. Плюс уже найденные улики – обувь, пальчики… Никуда Шершавый не денется.

Кражи, правда, совершались не на его, Андрея, территории, и доводить дело до ума будет не он, а Женька Ермаков, сосед по коридору. С Женьки, кстати, коньячок за раскрытую серию. Женька, говорят, опер опытный, учить не надо. И ларьки тряхнет, и Светку, да и с Шершавым водочки выпьет, о судьбе-злодейке поплачется, душу вывернет. Так что смотри, Шершавый, последний раз в окошко без решеток. Пока до отдела едем.

Андрей мельком глянул на попутчика. Вор свободной от оков рукой протер запотевшее стекло и с неподдельной грустью в глазах наблюдал за проплывающей мимо улицей.

Неожиданно Андрею стало жалко Шершавого. Не высокопарной жалостью победителя, а обычной, человеческой. Витька, конечно, вор, и горя он принес людям много, чего там говорить… И что у него сейчас в шальной голове? Только не бывает такой грусти в глазах хладнокровных преступников, без совести и жалости отнимающих у людей последнее…

Шершавый потер лоб рукой, затем погладил впалые щеки со следами то ли ожога, то ли оспы, за которые, наверное, получил свою кличку, и опять прилип взглядом к автобусному стеклу.

– Ты это, Виктор… Хочешь верь, хочешь нет, но к Светке я точно случаем зашел. Рейдовали вчера по притонам, ручку оставил.

– Да я понял уже, – негромко ответил Шершавый. – Жалко, обиделась, наверное. Это я так, от влеталова, паханул. Я бумажку черкну, передашь? Нет у меня, кроме нее, никого.

– Передам.

Андрей поправил наручники, больно обжигающие запястья холодным металлом.

– Смотри-ка, Петровна, в наручниках везут, – раздался осторожный старческий шепот за спиной.

– Ворюгу поймали, наверное. Тут милиция рядом. Видела, вчера по нашему каналу ихний новый начальник выступал? Очень мне понравилось. Смелый, честный. Преступников не боится, на показатели липовые плевать хотел, правду говорит людям. Обещал грамотность повысить. Вот видишь, и результаты. Одного уже сцапали.

– Да, хороших-то людей совсем не осталось. Я думаю, Петровна, он долго не продержится, раз человек хороший. Уберут. У нас не любят правду слушать. Она многим мешает, правда-то. Вот попомни, уберут.

– Жалко.

Андрей улыбнулся и почему-то вспомнил горьковского Данко. Дурачок, зачем рвать грудь, если можно красиво открывать рот? И народ верит, и сам жив-здоров. А выход из леса как-нибудь отыщется.

«А я вру, все мне мало…»

На перекрестке стояла пара околоточных. Загадочная структура, утвержденная новым руководством. То ли менты, то ли не менты. Наверное, шеф испытывал ностальгию по статистическому тринадцатому году. В околоточные набирали только жлобов, в совершенстве владеющих родным языком, пишущих без единой ошибки, абсолютно не ругающихся матом и знающих как минимум десяток цитат из классики. Экипированы они были весьма своеобразно – ментовская форма, но вместо дубинок – длинные красные указки, а за спиной – школьные ранцы. Указками околоточные показывали дорогу заблудившимся в городе, а в ранцах хранились орфографические словари и контурные карты района. Было ли у ребят огнестрельное оружие, никто не знал, но в принципе оно и не нужно – указка всегда под рукой…

Пропустив автобус, они, по-мушкетерски гордо задрав головы, перешли дорогу.

В коридоре Андрей наткнулся на зама по воспитательной работе.

– Где тебя носит, Воронов? Велено же с утра на местах находиться! Тебе ершик подарить, чтобы уши прочистил?

– Да не говорили мне ничего!

– Педагог едет с проверкой! Глобус достал?

– Не смог.

– Почему все смогли, а ты не смог?

– Да делать мне нечего, я вон серию квартирную поднял.

– Ты на это не ссылайся. Педагогу твоя серия до одного места.

– Зато мне не до одного.

Андрей повернулся и направился в свой кабинет, где заперся на ключ и решил двери не открывать, кто бы ни заявился. «Нету меня, в рейде я. Глобус ищу».

Через минуту Андрей и на самом деле ушел из отдела, посчитав, что прятаться, как кроту в норе, унизительно. Катитесь вы все, как глобусы с горки…

Часа через три вернулся и заглянул в дежурку, где узнал, что шеф-педагог так и не приехал. То ли передумал, то ли заболел. Глобус прикрыли тряпочкой, чтобы не пылился зря.

В коридоре Андрей замер. Мать твою, что это?! Почему?!

Помдеж и резервный милиционер вели, а точнее, тащили под мышки Шершавого. Вор еле передвигал ногами, глубоко дышал и пытался идти самостоятельно. Руки были сцеплены за спиной браслетами. На правой щеке, обезображенной оспой, появился грязно-багровый отек. Шершавый морщился и не отрывал глаз от пола.

Но когда они поравнялись с Андреем, он резко вздернул голову и взглянул на опера. Андрей вздрогнул. В глазах Шершавого не было ни презрения, ни ненависти. Глаза вора были пустыми. Пустыми, как коридорная стена. Ни единого намека на чувства. Андрею неожиданно показалось, что Шершавый не видит его, что он смотрит сквозь него, словно сквозь автобусное стекло. Туда, на волю… А Андрея нет вовсе.

Квартирник вновь опустил голову и сплюнул на линолеум, прямо под ноги Андрею, кровавый сгусток.

Андрей, вспомнив что-то, сунул руку в карман и достал сложенный вчетверо лист. Быстро развернул.

«Светочка, ты извини, что так получилось, не держи зла. Все будет хорошо. Я вернусь, родная…»

Андрей метнулся к кабинету Ермакова. Женька сидел за столом и массировал пальцы, на диване валялась самодельная резиновая дубинка, длиной которой определялся путь к истине.

– На хера?!

– Ты чего?

– На хера Шершавого дуплили?

– А что, мне перед ним монолог Ленского читать? Да что с тобой?! Адвокат, что ли?

– Скотиной не надо быть, понятно?

Ермаков скривил губы:

– Скотиной?! А ты иди, спроси у людей, которых этот говнюк опустил, кто из нас скотина. Ишь ты, чистоплюй! Победителей не судят.

Ермаков стукнул ладонью по исписанному корявым почерком листку. По такому же листку, который лежал в кармане у Андрея.

– Вот! Явочка на четыре кражи. С полным раскладом – где вещички, где адреса… Так что не гони волну, Айвазовский.

– Ты же грамотный опер, Ермак. Какая нужда Шершавого дуплить? Ну, не было б у нас ничего или если б он выделывался, как карась на крючке!.. А тут поработать немножко, как договаривались, – Светка, ларьки, пальцы…

– Вот сам бы и бегал по ларькам. Я не безвинного ангела херачил, понимаешь ты?! Я ворюгу, от которого людям никакой пользы, херачил! А по ларькам мне бегать некогда. Время нынче дорого! К диктанту готовиться надо!

– К какому диктанту? – опешил Андрей.

– Чаще на работе бывай. Послезавтра пишем. В управлении. Могу учебник одолжить. – Ермаков достал из стола учебник русского языка. – А с Шершавым я еще в изоляторе поработаю. Маловато он взял. Я штук на двенадцать рассчитывал. И заметь, правильный ты наш, не для себя ведь стараюсь. Людям хочу помочь. Порядочным. Потерпевшим.