— Это — тоже другая часть Америки?

— Гуам? Нет, я думаю, это где-то в другом месте.

А может быть, этим словом люди, живущие снаружи, называют нашу с Ма комнату? В холле снова звонит телефон, и я убегаю от него вверх по лестнице. Бабушка, плача, поднимается ко мне.

— Кризис миновал.

Я с удивлением смотрю на нее.

— У твоей Ма.

— Какой кризис?

— Это означает, что она пошла на поправку, и я надеюсь, что скоро у нее все будет хорошо.

Я закрываю глаза.

Бабушка будит меня и говорит, что уже три часа. Она боится, что я не буду спать ночью. С зубом трудно ходить, поэтому я кладу его в карман. Под мои ногти забилось мыло. Мне нужно что-нибудь острое, вроде дисташки, чтобы выковырять его оттуда.

— Скучаешь без Ма?

Я качаю головой:

— Нет, без дисташки.

— Ты скучаешь по… ашке?

— По дисташке.

— От телевизора?

— Нет, по дисташке, которая заставляла джип делать врум-врум, а потом сломалась в шкафу.

— Ну, — говорит бабушка, — я уверена, что ее можно забрать оттуда.

Я качаю головой:

— Джип и дисташка остались в нашей комнате.

— Давай составим список.

— Чтобы потом спустить его в унитаз?

Бабушка растерянно смотрит на меня:

— Нет, чтобы я могла позвонить в полицию.

— А они быстро привезут?

Она качает головой:

— Они привезут твои игрушки только после того, как закончат там свои дела.

Я в удивлении смотрю на нее.

— А полиция что, может войти в нашу комнату?

— Она, наверное, и сейчас работает там, — отвечает бабушка, — собирает улики.

— Какие улики?

— Ну, доказательство того, что там произошло, которые потом будут показаны судье. Снимки, отпечатки пальцев…

Составляя список, я думаю, стоит ли включать в него Дорожку, дырку под столом и отметки, которые мы с Ма сделали на двери. Потом я представляю себе судью, который рассматривает мой рисунок голубого осьминога.

Бабушка говорит, что грех терять такой прекрасный солнечный день, так что если я надену длинную рубашку, прочные ботинки, шапку, очки и намажу лицо кремом от загара, то мы сможем погулять в заднем дворе.

Она выдавливает крем себе на руку.

— Ты будешь командовать мне «Мажь» и «Стоп», когда тебе захочется. Как будто управляешь дисташкой.

Вот здорово! Бабушка начинает втирать мне крем в обратную сторону ладоней.

— Стоп! — командую я, а через минуту говорю: — Мажь! — И она снова начинает втирать. — Мажь!

Но бабушка останавливается:

— Ты хочешь, чтобы я продолжила?

— Да.

Она мажет мне лицо. Я боюсь, что она коснется кожи вокруг глаз, но она очень осторожна.

— Мажь.

— Но я уже смазала все, что нужно, Джек. Ты готов идти?

Бабушка выходит из дверей — стеклянной и сетчатой — и машет мне. Свет какой-то зигзагообразный. Мы стоим на деревянном настиле, похожем на палубу корабля. Он покрыт какими-то маленькими узелками. Бабушка говорит, что это, наверное, пыльца, облетевшая с дерева.

— Какого? — Я смотрю вверх и верчу головой.

— Я в них не разбираюсь.

В нашей комнате мы знали названия всех предметов, но в открытом мире их так много, что люди даже не знают их имен. Бабушка усаживается на деревянную скамейку. На земле валяются палки, которые ломаются, когда я на них наступаю, крошечные желтые листочки и полусгнившие бурые листья, которые, как говорит бабушка, Лео должен был убрать еще в ноябре.

— А у отчима есть работа?

— Нет, мы с ним рано ушли на пенсию, и теперь конечно же наши капиталы уменьшились…

— А что это значит?

Бабушка закрывает глаза и кладет голову на спинку скамьи.

— Да так, ничего, не забивай себе голову.

— А он скоро умрет?

Бабушка открывает глаза и в изумлении смотрит на меня.

— Или ты умрешь первой?

— Должна вам сказать, молодой человек, что мне всего лишь пятьдесят девять.

А Ма только двадцать шесть. Она пошла на поправку — означает ли это, что она скоро вернется ко мне?