В ванной я слышу, как соседи разговаривают по-испански, но Ма говорит, что это китайский язык. Существуют сотни разных способов разговаривать, и у меня от этого кружится голова.

Однажды мы заходим в музей, где выставлены картины. Они немного похожи на те шедевры, которые мы вырезали из коробок с подушечками, но гораздо крупнее, и на них можно разглядеть мазки. Мне нравится проходить через комнаты с картинами, но в музее много таких комнат, и я ложусь на диванчик отдохнуть. Тут ко мне подходит человек в форме с сердитым лицом, и я убегаю.

Отчим приходит с суперподарком для меня — велосипедом, который они с бабушкой купили для Бронуин, но она еще слишком маленькая, и они решили отдать его мне, пока она не подрастет. На крыльях его колес я вижу сияющие рожицы. Когда я катаюсь на нем в парке, я должен надевать шлем, наколенники и специальные подушечки на запястья, чтобы не разбиться, если я упаду. Но я не падаю, потому что быстро понимаю, как надо держать равновесие, и отчим говорит, что это у меня от природы. Когда мы идем кататься в третий раз, Ма разрешает мне не надевать шлем и подушечки для колен и рук, а через пару недель собирается снять и дополнительные колеса, потому что они мне больше уже не будут нужны.

Ма ведет меня на концерт в парк, но не в наш ближний парк, а в тот, до которого надо ехать на автобусе. Нам нравится кататься на автобусе, мы любим рассматривать прически людей, идущих по улице. Правило на концерте такое — шуметь разрешено только музыкантам, а нам нельзя даже пикнуть, мы можем только хлопать.

Бабушка спрашивает, почему Ма не отведет меня в зоопарк, но Ма отвечает, что видеть не может клеток.

Мы заходим в две разные церкви. Мне нравится церковь с разноцветными окнами, вот только орган играет слишком громко. А еще мы идем смотреть пьесу, где взрослые одеваются и играют, словно дети, а все остальные смотрят. Пьесу показывают в другом парке, она называется «Сон в летнюю ночь». Я сижу на траве, засунув в рот пальцы, чтобы не разговаривать. Несколько фей борются за маленького мальчика, но произносят так много слов, что ничего не поймешь. Порой феи уходят, и тогда люди в черном передвигают мебель.

— Совсем как мы в своей комнате, — шепчу я Ма, и она еле сдерживает смех.

Вдруг люди, сидящие вокруг нас, начинают кричать: «Взбодрись!» и «Слава Титании!». Я прихожу в ярость и начинаю шикать на них, а потом уже просто кричу, чтобы они замолчали. Ма тянет меня за руку и объясняет, что это называется участием аудитории, это разрешено, поскольку это особый случай.

Вернувшись домой, в нашу самостоятельную жизнь, мы записываем все, что нам удалось попробовать, получается длинный список. А потом мы пишем список того, что надо будет попробовать, когда мы станем немного смелее:

«Полетать на самолете.

Пригласить некоторых из старых маминых друзей на ужин.

Научиться водить машину.

Съездить на Северный полюс.

Пойти в школу (мне) и в колледж (Ма).

Снять собственное жилье.

Изобрести что-нибудь.

Завести новых друзей.

Пожить не в Америке, а в какой-нибудь другой стране.

Сходить в гости к какому-нибудь другому ребенку, как это делали младенец Иисус и Иоанн Креститель.

Научиться плавать.

Маме — отправиться на всю ночь на танцы, а мне — переночевать у отчима и бабушки на надувном матрасе.

Найти работу.

Слетать на Луну».

Самое важное для меня — это завести собаку по имени Счастливчик, я готов хоть сейчас, но Ма говорит, что у нее и так много хлопот. Быть может, мы заведем пса, когда мне исполнится шесть.

— Когда у меня будет пирог со свечами?

— С шестью свечами, — отвечает Ма, — я тебе обещаю.

Ночью, когда мы лежим в постели, но не в кровати из нашей комнаты, я глажу одеяло, оно пушистое, а наше одеяло — нет. Когда мне было четыре, я ничего не знал об окружающем мире или думал, что все это сказки. Потом Ма сказала мне, что он настоящий, и я подумал, что теперь уже знаю все. Но сейчас я живу в этом мире и многого не знаю и все время чувствую себя растерянным.

— Ма.

— Да? — Она пахнет по-прежнему, но не ее грудь, которая стала теперь просто грудью.

— А ты никогда не жалеешь о том, что мы сбежали?

Какое-то время она молчит, а потом говорит:

— Нет, не жалею.

— Это какое-то извращение, — говорит Ма доктору Клею, — все эти годы я тосковала без людей. А теперь они мне совсем не нужны.

Он кивает, и они пьют горячий кофе. Ма теперь пьет его, как и все взрослые, чтобы двигаться. Я по-прежнему пью молоко, но иногда — с шоколадом. У него вкус как у шоколада, но этот напиток детям пить разрешается. Я лежу на полу, собирая вместе с Норин головоломку. Надо из двадцати четырех кусочков собрать картинку поезда, это очень трудно.

— Почти все время… мне бывает достаточно одного Джека.

— Душа избрала общество себе и дверь для прочих заперла… — произносит доктор Клей особым голосом, которым он читает стихи.

Ма кивает:

— Но я никогда до этого такой не была.

— Вам пришлось измениться, чтобы выжить.

Норин поднимает голову:

— Не забывайте, что вы изменились во всем. Разменяв третий десяток, родив ребенка, вы никак не могли остаться прежней.