На этом Хмыль не успокоился и заново обработал все утренние царапины на царственном теле, везде наложив свою мазь, удовлетворенно хмыкнул:

– Почти зажило все, как на со… хм, батюшка, хотел сказать, крепки вы, аки дуб! – И туго перевязал.

Петр чувствовал, как к горлу остро подступила нехорошая тошнота, и про себя решил, что работать ассенизатором, чистя выгребные ямы, не так уж плохо. Вполне приличная профессия…

Потом с императорских ног осторожно стянули запыленные ботфорты и окончательно сдернули штанишки. Бородатый казак тут же отполоскал их в ручье, смывая кровь, и набросил на кусты – сушиться. Петра удивило, что станичник занялся постирушкой по собственной инициативе, не получив от своего командира на то приказа.

А вот с ногой было плоховато – лодыжка опухла и жутко болела. Хмыль хмыкнул в густые усы и неожиданно резко дернул ногу. Петр взвыл, он никак не ожидал такой подляны. И тут же высказал лекарю все, что про него думает, а также про такие вот нехорошие действия.

И долго он выговаривал, собирая всевозможные эпитеты и аргументы, перемежая их скупыми мужскими стонами и скрежетом зубовным, но вовремя сумел остановиться.

Вид казаков, которые с упоением слушали его тирады, при этом морща лбы для лучшего запоминания полюбившихся им перлов, не сразу, но насторожил императора, который внезапно осознал, что подает своим подчиненным самый дурной пример. А еще удивился тому, что нога перестала надрывно болеть.

– Это вывих, царь батюшка, я только ножку тебе вправил, – ласково пояснил коновал и улыбнулся щербатой пастью, – сейчас мазью натру, полегчает, а потом горячую распарку сделаю из трав донских и отрубей. У лошадок за два дня любая опухоль спадает, а у тебя, государь батюшка, уже утром все хорошо будет, проверено.

Петр перехватил очумелый взгляд Данилова, тот делал Хмылю страшные гримасы и для лучшего понимания даже постучал кулаком по голове. Смысл сигнализации был понятен: «Ты что это, сукин сын, царя то с собакой, то с лошадью сравниваешь!»

Чтобы унять боль и снять стресс, Петр потребовал у адъютанта водки. Водка появилась мгновенно, и царю налили объемную, грамм на двести, чарку, более похожую на чашку.

Однако шибало от нее не сивухой, а чем-то полынным и сладким. Петр, скосив взгляд в сторону, быстро перекрестил чарку: «Изыди, сатана, останься чистый дух!» – казаки хитро прищурились, развесив уши и боясь пропустить хоть слово, – и залпом, в два мощных глотка, одолел теплую водку.

«Слабовата, градусов тридцать, скорее всего настойка на водочной основе», – констатировал он и закусил кусочком копченого сала, который ему подал Данилов.

Закуска Петру понравилась, и он потребовал повторения – новая чарка проскочила уже соколом, за ней последовал новый кусочек сала. Казаки смотрели на него с умилением: «И храбр батюшка наш, и прост, казачьей пищи не чурается».

Пахнув дымком поднесенной папиросы, он почувствовал себя настолько хорошо, что даже поплыл. Но куда, осознать уже не мог, будто теплым одеялом укутали. Так и вырубился на попоне, с улыбкой на губах, а в голове застыла одна мысль: «Лишь бы с голштинцами и преображенцами у нас сегодня проскочило…»

Выборг

На галерном флоте, стоящем на якорях в надежной крепостной шхерной гавани, этим теплым летним вечером царило оживление.

Многовесельные суда готовились к походу, и матросы негромко переговаривались между собой, что получится от десанта на Петергоф. Среди десятков малых суденышек, снующих по просторной гавани, никто не обратил внимания на дуббель-шлюпку, только что прибывшую из Кронштадта…

– Семен, ты как? – морской офицер откинул свернутое парусное полотно и обратился к матросу, который тихо лежал на постеленной парусине и баюкал перебинтованную холстиной руку.

Вид у него был ужасен – все лицо в сине-фиолетовых переливах синяков и уже схватившихся жесткой коростой кровавых ссадин. Правый глаз полностью заплыл, а вместо левого узкая азиатская щелочка.

– Лушше, шем вшера! – тихо прошамкал матрос беззубым ртом.

Распухшие губы больше напоминали пельмени. Видно сразу, что досталось малому по первое число. И то, что после таких жестоких побоев он мог передвигаться и еще говорить при этом, пусть и шепелявя, было подобно чуду, гимну человеческой выносливости…

Семен Хорошхин выжил благодаря невероятному стечению обстоятельств. Матросы разорвали чуть ли не в клочья преображенских офицеров и солдат, прибывших с адмиралом Талызиным в Кронштадт.

Досталось также рядовому фузилеру Хорошхину, и, будучи зверски измордованным, уже простившись с жизнью, он был выдернут с того света своим родным старшим братом Игнатом, лейтенантом с линейного корабля «Астрахань».

Очнулся гвардеец только в маленьком домике, в котором квартировал его брат. Укрывая Семена, Игнат сильно рисковал не только чином, но самой жизнью – со старым Живодером шутки плохи, и прознай Миних об этом, то повесил бы обоих на одной перекладине. Но пронесло – не подвела удача, не повернулась к ним задом, и не донес никто из соседей…

Подхватив гвардейца под руку, офицер отволок его к трактиру «Четыре якоря», но внутрь заходить не стал, а, поймав рябого слугу-чухонца, что-то прошептал тому на ухо. Не прошло и минуты, как появился хозяин трактира. С ним Игнат говорил чуть дольше, но вот о чем был разговор, то Семен не понял, слишком тихо велась беседа.

Хозяин подозвал к себе слугу, коротко переговорил и, бросив настороженный взгляд по сторонам, ушел в трактир. Игнат же отволок брата на конюшню, где рябой уже седлал двух коней.

– Слушай меня внимательно, брат, – офицер зашептал на ухо гвардейцу, – сядешь на лошадь, слуга проводит тебя в обход караулов. И скачи в Петербург, не жалей коня. Матушке государыне скажешь, что офицеры «Астрахани» зверствами Миниха зело недовольны и завтра к полудню свой корабль и еще один в Неву приведут для присяги матушке Екатерине Алексеевне. А галерный флот, что здесь собирают, через два часа на Петергоф пойдет, и после полудня десант там и в Ораниенбауме высаживать будет. А войск в десанте более трех тысяч, солдат и матросов. И еще два десятка галер и малых судов в Неву войдут, а на них пять сотен солдат гарнизона Выборгского будет. Так вот, как «Астрахань» в Неву войдет, то у Адмиралтейства бортом повернется и по галерам стрельбу начнет…

Мыза Ригельсдорф

– Так ты говоришь, хозяин, что всадники были одеты в форму Конной лейб-гвардии?! И сколько их было? – еще молодой генерал-аншеф спрашивал управляющего мызой жестко, требовательно.

– На мызу десяток конногвардейцев пришли да казаков столько же. Да еще на тракте более двух десятков было. И казаков с полсотни с ними, – хозяин отвечал на вопросы генерала спокойно и обстоятельно, без спешки. Да и чего ему было бояться, кто бы ни пришел, всех кормить надо, а не взирать на их политические воззрения…

– А на мне какая форма? – задал проверочный вопрос генерал Петр Панин, младший брат известного воспитателя наследника престола Павла Петровича, графа Никиты Панина, активного заговорщика и конфидента императрицы Екатерины Алексеевны.

– Лейб-гвардии полка Измайловского, – спокойно ответил пожилой управляющий и коротко пояснил: – У меня, ваше превосходительство, зять в лейб-кирасирах служит, а младшая сестра замужем за отставным поручиком лейб-гвардии Семеновского полка.

– Как твоего зятя зовут? В каком эскадроне служит?

– Сержант второго эскадрона Кузьма Проничев.

– Знаю такого, через час-другой они сюда подойдут, – ответил на несказанный вопрос генерал и надолго задумался. Новости были шокирующими….

Первая хуже некуда – эскадрон конногвардейцев, приданный его отряду, изменил государыне, будучи полностью окруженный казаками, перешел на сторону императора. Три десятка конногвардейцев, верных матушке, погибли в неравном бою со своими же однополчанами и казаками. Их трупы и обнаружил час назад на тракте головной разъезд лейб-кирасир.

Теперь стало ясным – и почему на мызу конногвардейцы дозором пожаловали, и почему они хулили матушку государыню, и почему у некоторых из них мундиры в кровавых пятнах. Но и в такой худой новости светлая сторона была – мало у императора в Гостилицах кавалерии, раз переветников для службы арьергардной привлекли…