Неожиданно фигура на полотне зашевелилась. Сначала Адольф решил, что ему это померещилось, но мужчина продолжал двигаться, и все вокруг него вдруг тоже ожило. Он быстро шагал по тропинке. Мужчина заметно хромал, что, однако, никак не отражалось на его скорости. Он шел, и пейзаж вокруг него менялся. Деревья сменились жилыми постройками, появился полуразвалившийся забор, сараи, гумно. Человек вышел на полянку и остановился у небольшого пня. Присев на него и облокотив подбородок о трость, он уставился вдаль. Вдруг мужчина будто почувствовал, что за ним наблюдают, и повернул голову в сторону Адольфа. Приподнявшись, он начал резко увеличиваться в размерах. Вскоре мужчина заполнил собой всю картину. Затем из полотна вылезла вполне реальная человеческая нога. Она сделала в воздухе пару осторожных движений, как будто пыталась нащупать опору. Нога опускалась все ниже и ниже, пока почти полностью не вылезла из рамки и не наступила на кровать. При этом не было слышно ни треска разрывающегося полотна, ни грохота ломающейся стенки. Как только нога ощутила под собой устойчивую поверхность, за ней появился и сам ее обладатель. Он словно вышел из картины.

Этот невысокий человек средних лет в черной одежде с копной таких же черных кудрявых волос ничем не отличался от своего художественного изображения, разве что лицо реального мужчины было не таким живописным: оно отдаленно напоминало физиономию шимпанзе. У человека был длинный крючковатый нос и удивительные большие ярко-голубые глаза – чистые и задумчивые. Большой палец его правой руки, крепко сжимавшей ручку трости, украшал массивный перстень с чуть выпуклым темно-красным камнем. Потеряв дар речи от такого резкого поворота событий, Адольф стоял и смотрел на незваного гостя не в силах даже возмутиться тому, что незнакомец топчет его постель.

- Вы кто? – преодолев, наконец, свое удивление, неуверенно спросил Адольф.

- Добрый день, любезный, – ответил мужчина и спустился с кровати на пол. – Прошу покорнейше меня простить за то, что испачкал вашу постель. Обычно, когда я выходил из картины, на этом месте стоял табурет, с помощью которого я спускался вниз. Видимо, кто-то здесь все переставил. Очень неудобно, знаете ли, картина висит высоко от пола, а с моим здоровьем выходить из нее весьма тяжело.

- А что с вами?

- Остеомиелит, газовая гангрена, перитонит, гематома брюшной полости, раздробление костей таза, ушиб кишок, весомая потеря крови и еще много чего из того, что я не запомнил. Но я не представился, прошу меня простить за бестактность. Александр Сергеевич Пушкин. С кем имею честь?

- Адольф Гитлер, – ответил Адольф, все еще находясь в некотором оцепенении.

- Рад нашему знакомству. Вы, как я полагаю, недавно здесь?

- Совершенно верно. Правда, точно не помню насколько недавно. Я постепенно перестаю ориентироваться во времени.

- О, здесь это в порядке вещей. Я и сам, признаться, точно уже не помню, сколько здесь нахожусь. На моей картине все время полдень осеннего дня. Вы позволите мне присесть? Я не могу слишком долго стоять, начинают болеть живот и ноги.

- Да, конечно, прошу вас. – Адольф пододвинул гостю стул, а сам сел на кровать.

- Меня каждый день смотрят врачи, – продолжил Александр Сергеевич. – Доктор Арендт, доктор Соломон, доктора Персон, Иоделич, Спасский и Шольц. Это им, в большей степени, я обязан пребыванием здесь. Господа врачи, действительно, постарались на славу. Я обрел желанный покой, хотя и не думал, что он будет таким продолжительным. Надеюсь, я не испугал вас своим внезапным появлением? Не удивляйтесь, что я спустился к вам. Раньше я жил в этой комнате, но затем меня переместили в картину – подвела природная страсть к женскому полу. Вы, сударь, еще не были в салоне «Шеоль»?

- Нет, не приходилось, – ответил Адольф. – Хотя это название мне знакомо.

- Когда я попал туда в первый раз, то не поверил своим глазам: большего скопления прекрасных женщин я нигде и никогда не видел. Горячие мулатки, восточные красавицы, пышногрудые немки, изящные француженки, стройные гречанки, блондинки, брюнетки, рыжие – на самый взыскательный вкус. Причем все они доступны, ласковы и нежны. Я проводил там все время, не в состоянии противиться терзавшей меня похоти. И только спустя пять лет пребывания в этом цветнике узнал, что за каждый час совокупления мне полагается десять лет пребывания в этой картине. – Пушкин кивнул на холст. – Ровно сто тринадцать тысяч красавиц я полюбил за это время, а сколько часов мне для этого понадобилось, и сосчитать невозможно. Я совершенно не следил за временем, да и к чему мне это было тогда. Наказание не заставило себя долго ждать: я как будто уснул, а проснулся уже нарисованным на холсте. Вы не представляете себе, как тяжело целыми днями стоять в неудобной позе, а раз в год, несмотря на страшную боль во всем теле, ходить по тропинке от места своего заточения к месту своего нелепого поражения, и обратно. И все же я был готов принять все эти страдания ради одной единственной, и по сей день не отказываюсь от своих слов. Ее имя Мария, или Гаврилиада, как она сама себя любит называть. В ней все прекрасно: темные, словно безлунная ночь, волосы и брови, упругая грудь – большая, словно два холма, стройные ножки и жемчужно-белоснежная улыбка. Она была девственна, и я был безмерно счастлив, что оказался первым мужчиной, овладевшим ею. Но потом оказалось, что ее организм обладал одной удивительной особенностью: каждый раз после совокупления, она вновь становилась невинной. Это меня удивило, но, поверьте, нисколько не расстроило, и я каждый раз вновь и вновь лишал ее девственности. – Александр Сергеевич рассказывал это с таким упоением, что Адольф невольно начал рисовать в своем воображении различные эротические образы.

- Так почему же вы сейчас не пошли к ней? – спросил Адольф, когда Пушкин закончил свой рассказ. – Ведь ее любовь, пожалуй, могла бы развеять вашу тоску.

- Я, сударь, был несдержанным и неуемным любовником, за что и поплатился, как видите. С тех пор я многое осознал и сильно изменился. Так что советую и вам не давать волю своим страстям, иначе ваш портрет скоро будет висеть на одной из этих стен. А это, поверьте мне, пренеприятнейшее дело. Да еще эти гагары! Они прилетают ко мне каждый день и не дают спокойно думать и творить, они постоянно кричат, и унять их нет никакой возможности. Конечно, время от времени мне разрешается выйти из картины, как сейчас, но знали бы вы какую физическую боль я при этом испытываю, да и час, проведенный вне полотна, влечет за собой еще десять лет заключения. Это замкнутый круг, из которого мне уже, боюсь, никогда не выбраться.

- Зачем же было доставлять себе столько неудобств и спускаться ко мне? – удивился Адольф.

- Просто я увидел вас и решил немного поболтать. Мне очень скучно, настолько, что я готов пройти даже через пытки невыносимой боли, лишь бы не быть в одиночестве. – Пушкин посмотрел на собеседника, сделав при этом грустное и даже несколько жалобное лицо.

- Ну а как же ваши доктора, они ведь навещают вас? – удивился Адольф.

- К сожалению, да, – ответил Пушкин, и грусти на его лице прибавилось. – Их лечение сводится к тому, чтобы ежедневно ставить мне на живот ровно двадцать пять пиявок. А я, каждый раз испытывая мучительную боль, даже не могу им возразить, поскольку в этот момент нем и неподвижен.

- Как же они ставят вам пиявок?

- Видите ли, они ставят этих кровопийц прямо на картину, которая висит у них в санатории. Она точно такая же, что и в этой комнате, но сделана каким-то хитроумным образом. Я до сих пор не могу понять принципа работы этого механизма. Врачи прикрепляют пиявок к полотну, после чего те оказываются у меня на теле. И так каждый день. Можете представить, что с моим животом – на нем нет живого места, а они все ставят и ставят. Я, будучи абсолютно статичным, никак не могу им помешать. Приходится стоять в застывшей на века, ненавистной мне позе и ощущать, как эти слизни высасывают из меня последние капли крови. А я, между тем, хоть и нарисован, но физически чувствителен, как и любой человек. – Александр Сергеевич тяжело вздохнул и взгляд его, вначале светлый и ясный, начал стремительно угасать. – Но скажите, – продолжил он, – разве можно творить в таких условиях? Ведь я, помимо прочего, каждый день обязан сочинять новое стихотворение, и притом не менее двенадцати строф. Благо, размер и тематику я волен определять самостоятельно. Дело в том, что если я не сочиню за день ничего нового, то это, опять же добавляет к моему пребыванию на картине, десять лет.