Из глаз мальчика текли слезы.

– Сладенький мой, что с тобой?

– Не знаю… сам не знаю…

– Что ты, Морис…

Он только покачал головой. А ей так хотелось, чтобы ребенок был счастлив… Она тоже заплакала. Из дома выбежали девочки и закричали:

– Мама, что с Морисом?

– Отстаньте, – простонал он. – Уйди, Китти…

– Он переутомился… – Обычно этой фразой миссис Холл объясняла все.

– Я переутомился.

– Иди в свою комнату, Морри, миленький мой, я тебя понимаю, это так ужасно.

– Ничего, все в порядке. – Он стиснул зубы, и волна печали, охватившая все его существо, выплеснувшись наружу, начала спадать. Утекла по сосудам в его сердце и там исчезла. – Все в порядке. – Он бросил свирепый взгляд в сторону и вытер глаза. – Я, пожалуй, поиграю в халму.

Пока расставляли фигурки, он повеселел и уже болтал как прежде. Вспышка детской слабости погасла.

Он обыграл Аду, которая его боготворила, и Китти, относившуюся к нему спокойно, и снова выбежал в сад – поговорить с кучером.

– Здравствуйте, Хауэлл. Как поживает миссис Хауэлл? Здравствуйте, миссис Хауэлл! – И так далее; в голосе его звучали покровительственные нотки, с людьми родовитыми и знатными он говорил совсем не так. Потом вернулся к интересующей его теме: – У нас новый садовник?

– Да, господин Морис.

– А Джордж стал слишком взрослый?

– Нет, господин Морис. Просто нашел место получше.

– Значит, сам пожелал уйти.

– Точно так.

– А мама сказала, что он стал слишком взрослый и вы предложили ему уйти.

– Нет, господин Морис.

– Вот уж мои поленницы передохну́т, – сказала миссис Хауэлл. Морис с прежним садовником любили играть среди дров.

– Это мамины поленницы, а не ваши, – возразил Морис и ушел в дом. Хауэллы кисло переглянулись. Впрочем, они ничуть не обиделись. Проведя в услужении всю свою жизнь, пара считала, что джентльмену положено быть снобом.

– Уже нос задирает, – объяснили они поварихе. – В папочку пошел.

Того же мнения были и мистер и миссис Барри, прибывшие к обеду. Доктор Барри был старым другом, а если точнее, соседом семьи и проявлял к ней умеренный интерес. Разве могут эти Холлы кого-то интересовать глубоко и по-настоящему? Китти ему нравилась – у нее неплохие задатки, девчонка явно с характером, – но сестры уже спали, и позднее доктор Барри сказал жене: лучше бы Морис присоединился к сестрам. «И провел бы в спячке всю свою жизнь. А ведь так и проспит всю жизнь. Как его отец. Какой толк от таких людей?»

Спать Морис пошел с неохотой. Спальная комната всегда приводила его в трепет. Весь вечер он старался держаться, но, едва мама поцеловала его на ночь, в нем зашевелились прежние страхи. Все дело было в зеркале. Его не пугало собственное отражение, не боялся он и своей тени на потолке, но эта тень отражалась в зеркале… вот что заставляло его трепетать… Он старался держать свечу так, чтобы тень и зеркало не встречались, а потом ставил ее на место и попадал в объятия страха. Умом он все понимал, и эта тень ни о чем ужасном ему не напоминала. Но так или иначе было страшно. В конце концов он задувал свечу и нырял в постель. Он предпочел бы полную темноту, но у этой комнаты имелся еще один недостаток – прямо напротив окна стоял уличный фонарь. В ясную ночь сквозь занавески проникал вполне безобидный свет, но иногда на мебели вырисовывались неясные очертания, что-то вроде черепов. Сердце его колотилось, и он лежал, охваченный ужасом, хотя все домочадцы находились совсем рядом.

Он приоткрыл глаза – вдруг черепа пропали? – и вспомнил о Джордже. Что-то шевельнулось в глубине его сердца. Он прошептал: «Джордж, Джордж». Но почему Джордж? Кто он? Никто – рядовой слуга. Мама, Ада, Китти – ведь они в его жизни куда важнее. Но для таких рассуждений он был еще слишком мал. Сопротивляясь печальным мыслям, он неосознанно отогнал видение прочь и заснул.

Следующим этапом в жизни Мориса был Саннингтон. Этот барьер он преодолел, не привлекая к себе внимания. В учебе он проявлял себя средне, только делал вид, что она дается ему тяжело, не блистал особыми достижениями и в спорте. Людям, если они вообще его замечали, он обычно нравился – лицо у него было неглупое и дружелюбное, – и на внимание к собственной персоне он откликался; но таких середнячков много – они составляют костяк школы, а каждую косточку разве разглядишь? Он жил обычной школьной жизнью – лишался обеда или даже подвергался ударам тростью за провинность, переходил из класса в класс, напирая на гуманитарные науки, и мало-помалу добрался до шестого, стал старостой общежития, а потом и всей школы и даже попал в список лучших пятнадцати учеников. При всей неуклюжести он рос сильным и физически выносливым; однако в крикете похвастаться ему было нечем. Поскольку в новеньких его здорово шпыняли, он и сам шпынял тех, кто падал духом и проявлял слабость, хотя вовсе не был жесток по натуре, просто так полагалось. Короче говоря, он был вполне средним учеником вполне средней школы и оставил после себя едва заметный, но благоприятный след. «Холл? Минутку, кто же такой Холл? Да, вспомнил; что ж, парень нормальный, без отклонений».

Но это была лишь оболочка – душа его пребывала в смятении. В детские годы у него было свое ясное видение мира и Вселенной – теперь он это видение потерял. Раньше ответы его отличались удивительной интуицией и совершенством. «Устами младенцев…» Но уста шестнадцатилетнего – дало другое. Морис забыл, что когда-то был существом, не обремененным половой принадлежностью, и только в зрелости понял, сколь ясными и четкими были его ощущения в младших классах. По сравнению с тем временем он словно нырнул глубоко во тьму, совершая спуск в Долину Теней Жизни. Эта долина лежит между малыми горами и большими, и подышать ее туманом принужден каждый. Морис плутал в ней дольше других.

Когда потеряны все ориентиры и бредешь наугад, лучшая аллегория – это сон. Мориса в школе посещали два сна; они как-то объясняли его внутренний мир.

В первом сне он бывал очень сердит. Он играл в футбол с кем-то совершенно невзрачным, чье существование презирал. Морис сосредоточивался – и невзрачный превращался в Джорджа, мальчика-садовника. Но нельзя было расслабляться, иначе невзрачный мог вернуться. Джордж, голый, перепрыгивал через поленницу и бежал к нему по полю. Только не исчезай, прошу тебя, мысленно умолял Морис, но, едва они сталкивались, обратное превращение все-таки происходило – и горькое разочарование заставляло Мориса проснуться. Он не связывал этот сон с полученным от мистера Даси наставлением, а уж второй сон – тем более. Но ему казалось, что от этих снов он всерьез заболеет. Позже он сказал себе: видно, такую кару ему послал Господь за какие-то грехи.

Описать второй сон еще сложнее. Ничего не происходило. Чье-то лицо… потом чей-то голос говорил: «Это твой друг» – и все обрывалось, но оставалось ощущение красоты, душа Мориса переполнялась нежностью. За такого друга он был готов умереть, позволил бы ему умереть за себя; каждый ради другого готов был на любую жертву, а мир им ни к чему, их не разлучат ни смерть, ни расстояние, ни тоска и уныние – потому что «это мой друг». Вскоре после конфирмации он попытался убедить себя, что этот друг – Христос. Но нет, у Христа – чахлая бороденка. Кто же тогда – греческий бог из тех, какие нарисованы в классических словарях? Возможно, но скорее всего просто человек. От дальнейшего толкования Морис уклонялся. Он и так позволил этому сну слишком уж проникнуть в свою жизнь. Этого человека он больше не увидит, не услышит его голос, но эти сны вплелись в его жизнь, и когда-нибудь…

– Холл! Опять мечтаете! Наказание – сто строк!

– Сэр… ой! Дательный абсолютный.

– Вот мечтатель! Поздно, наказан.

…когда-нибудь они все-таки подпустят его к себе, и картина прояснится, и занавес раскроется. И тогда он упьется этим лицом, упьется заветными тремя словами, преисполнится нежностью и добротой ко всем и вся, потому что так пожелает его друг… ему захочется творить добро, чтобы друг любил его еще больше… Но к этому счастью примешивалась какая-то горечь. С одной стороны, он не сомневался, что друг есть, но был уверен и в обратном: никакого друга нет, и, значит, придется лить слезы где-то в укромном уголке, а вину за покрасневшие глаза валить на сто ненавистных строк.