День, проведенный в суде, — это нечто нереальное, надеюсь, вы понимаете, о чем я. Ко всем происходящим в такой день событиям неприменимы любые правила. Полиция, и жертвы, и преступники, их семьи и друзья, свидетели, адвокаты, судьи и социальные работники — все собираются в одном и том же месте. Все эти люди прохаживаются по одному и тому же коридору, пьют чай в одном и том же кафе и при этом пристально друг на друга посматривают. Выглядит все довольно странно.

Данная ситуация походит разве что на затишье на поле боя, на временное прекращение огня. Как в старых фильмах про войну, помните? Пулеметы обеих противоборствующих армий на полчаса замолкают, и за этот период доктор Фрэнк Синатра быстро переходит с одной стороны поля на другую, чтобы вырезать аппендикс маленькому потному япошке.

На протяжении какого-то времени все собравшиеся в суде ведут себя как цивилизованные люди, за исключением, быть может, жертв, которые растерянны и не знают, что им делать.

Я давно привык к судам.

А еще мне нравятся такие дни, потому что я встречаюсь с кучей ребят. Серьезно. Когда бы я ни явился в суд, непременно сталкиваюсь с кем-нибудь из своих приятелей, порой с теми из них, кого не видел уже сто лет. А случается и такое, что я знакомлюсь здесь с новыми людьми.

Со Зверем, например, мы впервые повстречались именно в суде. С тех пор прошло уже полдюжины лет, а может, и больше. Меня тогда обвиняли в нанесении ущерба чужому имуществу, а его — в распространении наркоты. Кстати, кличку Зверь ему дали вовсе не потому, что он жестокий или диковатый (в действительности он тощий как шпала), а потому что вечно во что-нибудь ввязывается. Это прозвище закрепилось за ним еще с того момента, когда однажды какая-то его школьная учительница заявилась в столовую, увидела, что его горох, пюре и сладкий крем из яиц и молока размазаны по всему столу, и обозвала его животным. Все остальные дети засмеялись, и вот уже более двадцати лет бедолагу никто не называет иначе, как Зверем.

А ведь, надо заметить, та дура как будто знала, что говорит.

Зверь понравился мне сразу же. В день знакомства мы с ним мгновенно разговорились, пошли в кафе выпить по паре чашек чая и по стакану сока, над чем-то долго смеялись, обменялись парой рассказов, а во время ленча «приняли» по стопочке. После обеда швейцар назвал мое имя, и я пошел в зал заседания.

— Только не приближайся к судье, — шепчет швейцар мне вслед. — Если он учует запах у тебя изо рта, засадит недельки на четыре. Его честь на дух не переносит спиртное.

По-моему, подобные типы — те, кто не в состоянии вынести человеку приговор независимо от личных пристрастий, — не имеют права быть магистратами. А если бы он, предположим, не терпел низкозадых, или людей в синих рубашках, или толстых девиц с химией, или негров, что тогда? Это означало бы, что, предстань они перед ним, он автоматически назначил бы им более суровое наказание, чем светловолосым, голубоглазым?

Что плохого в том, что во время ленча я немного выпил с приятелем? Ведь закона, запрещающего подобное, не существует, верно? Когда меня задерживали, я был трезв как стеклышко, а судить меня собираются за то, что я совершил именно в тот вечер, а не сегодня. При чем здесь нелюбовь судьи к спиртному?

Я думал обо всем этом как раз в тот момент, когда зачитывалось мое дело. Думал и смотрел на того самодовольного сухопарого придурка, производящего впечатление тупицы, а еще представлял себе, как он внутренне радуется от того, что наделен властью над этой грязной толпой. Так и подмывало подойти к нему и врезать по заносчивой, идиотской харе, а потом еще, еще, еще и еще разок, пока он не одуреет от боли и стыда. Кретин! Естественно, я сознавал, что ничего подобного никогда не сделаю, а высказать свои мысли вслух смогу лишь за пинтой пива в кабаке.

Двадцать минут спустя меня отпустили.

Зверю же в тот день досталось немало. Его приговорили аж к двум месяцам заключения. Вернее, это был лишь первоначальный приговор. Все дело в том, что в тот момент, когда тюремщики повели его из зала, он заорал его чести: «Кстати, с Рождеством тебя, чертов болван!» (все происходило как раз накануне Рождества, декабря двадцатого). Магистрат приказал вернуть Зверя на место и за неуважение к суду накинул к сроку еще месяц.

Зверь завозмущался:

— Что? А это, черт возьми, еще за что?

Но здесь — как бы преданно я ни стоял на его стороне — даже я его не поддерживаю. Зверь сам на это напросился.

В первые пару раз, когда меня вызывали в суд (в Винчестерский королевский по обвинению в ночных кражах со взломом), я, по сути дела, был еще мальчишкой, и меня сопровождали предки. Мамаша, собственно, приходила со мной только для того, чтобы разыграть перед собравшейся публикой страдалицу — пореветь, якобы со стыда. А старик, которого в эти дни отпускали с работы, сидел в зале заседания с таким видом, будто все, что происходит, его никоим образом не касается, будто у него законный выходной и он в опере.

Во время перерыва мы с ним, мамашей, Олли и его отцом идем в кафе.

— Очень интересное дело об изнасиловании, — говорит мой старик, вспоминая о придурочном водителе грузовика, изнасиловавшем в прошлом октябре девчонку. — Какой позор! А девушка такая красивая!

Наверное, и тому водиле она приглянулась, думаю я. Интересно, считался ли бы его поступок меньшим позором, если бы в качестве жертвы он выбрал какую-нибудь старую уродливую кубышку?

В общем, мой папаша пропустил мимо ушей все, что касалось в суде меня. Все его мысли в тот день были сосредоточены на насильнике, загремевшем в тюрягу на восемь лет (по моему мнению, слишком ненадолго).

А меня приговорили тогда к общественным работам. Мое первое наказание. Кстати, некоторые из парней, которых я считал друзьями, поняв, что влип я конкретно, решили тут же от меня отказаться.

— Эй ты, мерзавец! Мы больше не желаем тебя знать, — заявили они мне тогда.

Ублюдки. Уверен: если бы на следующий день я получил Нобелевскую премию или Оскара, эти гады первыми прискакали бы попросить у меня в долг.

Вообще я не очень-то хотел, чтобы они шли со мной в суд. В первую очередь потому что со мной была мамаша. Разве разберешься с этими скотами, когда она стоит у тебя под боком вся в соплях и слезах?

Как-то раз я встретился в суде даже с Терри. Произошло это еще до того, как мы вместе пошли с ним на дело — того случая я никак не могу себе простить. Гад! Гад!

— А вы что здесь делаете? — спрашивает он у нас с Олли.

— Нарушили общественное спокойствие. Думаем, получим сто часов.

— Что?

— Мы считаем, что нас приговорят часам к ста общественных работ, — объясняю я. — А ты что здесь забыл?

— А меня задержали за шины с изношенным протектором. Мы с Олли переглядываемся.

— Шины с изношенным протектором? В суд за это не вызывают! Такие вопросы урегулируются на месте.

— Вообще-то да, но мне сказали, я должен сюда явиться, потому что заявил, что ни в чем не виновен.

— Не виновен? Олли ржет.

Как можно делать заявление о невиновности, когда вопрос поднимается об изношенных протекторах на шинах? Если в момент задержания они у тебя действительно изношены, это факт. Вот ведь долбанутый! Если бы он не выступал, то прямо на месте заплатил бы сорок фунтов штрафа, что в его положении было просто неизбежно, раз уж копы выписали квитанцию. Вместо этого наш герой, заявивший, что он ни в чем не виновен, заплатил сто двадцать фунтов штрафа, что в принципе вполне справедливо, ведь на него пришлось потратить уйму времени.

Сначала я подумал было: Терри что-то замыслил, у него есть какой-то план. Но, как оказалось, ничего он не замыслил, просто стоял в суде и на любой заданный ему вопрос талдычил:

— Они были не изношенными.

Мы с Олли классно на том суде повеселились. Ничего более смешного я не видел, наверное, никогда в жизни. Даже пристав во время этого дурацкого разбирательства держался за живот. Терри сам на это напросился. Сам. Придурок!