Вообще-то, свадьба у них была скорее коричневой. Грэм надел модный костюм цвета «негритянской кожи», как его беспечно называли, когда Глория была маленькой. На Глории было меховое манто из грассмаркетовской комиссионки, в стиле сороковых, сшитое из канадского бобра в ту пору, когда никто не задумывался над тем, хорошо ли это – носить мех. Хотя теперь Глория больше не носила шкур животных поверх своей собственной, манто на фотографии не вызывало у нее чувства протеста – те бобры уже давно упокоились с миром, прожив у себя в Канаде счастливую и беззаботную довоенную жизнь.

Если бы у Глории был белый альбом в кожаном переплете, ее мать, отец и старшая сестра – все были бы на его страницах. И конечно же, Джилл, та, что «первая пошла!», – она приехала на свадьбу с компанией школьных друзей и пила ночь напролет, когда все уже легли спать. Брата Глории, Джонатана, на фотографиях бы не было, потому что он умер в восемнадцать лет. Глории тогда было только четырнадцать, и она по-детски надеялась, что однажды он вернется. Теперь, когда она стала старше и понимала, что он ушел навсегда, она скучала по брату больше, чем сразу после его смерти.

Глядя, как девушки-полицейские садятся в патрульную машину, Глория подумала о Грэме в номере отеля, как он лежит на двуспальной кровати со шпоновым изголовьем, щелкает каналами телевизора, поглощает стейк с жареной картошкой и жалким подобием салата, уговаривает полбутылки красного сухого и ждет, когда придет женщина, чтобы заняться с ним профессиональным сексом. Сколько раз он предавал ее таким мерзким способом, пока она сидела дома в компании широкоэкранного телевизора «Авант» от «Банг-энд-Олуфсен»! Догадывалась ли она в глубине души о чем-то подобном? Наивность не оправдывает глупость.

Глория случайно опустила взгляд и заметила, что на ней свободный кашемировый кардиган из универмага «Дженнерс», песочного цвета, с медными пуговицами, который подходил только под одно определение – унылый. Так одевалась бы ее мать, будь у той побольше денег. Этот теткинский кашемир подтверждал то, что Глория подозревала уже давно: она шагнула из молодости в старость, ухитрившись упустить все то хорошее, что есть в промежутке.

Знакомое чувство. У Глории часто возникало ощущение, что ее жизнь – анфилада комнат, и стоит перейти в следующую, как выясняется, что все остальные ее уже покинули. Она родилась всего через год после войны, наложившей серьезный отпечаток на их домашний быт. Отец вспоминал, как воевал «вместе с Монти»[34], словно они бились плечом к плечу, а мать трудилась в тылу, героически занимаясь огородом и курами. Глория выросла с чувством, что упустила нечто исключительно важное, то, что никогда больше не повторится (так, разумеется, и было), и что ее жизнь из-за этого обречена быть блеклой. Примерно то же она чувствовала по отношению к шестидесятым. Ее юность пришлась на пору затишья между двумя революционными эпохами. К тому времени, как свингующие шестидесятые набрали обороты, Глория была уже замужем и выводила маркером на магнитной доске списки покупок.

Если бы она могла повернуть время вспять, то не слезла бы с табурета у стойки в пабе на мосту Георга IV и не пошла бы за Грэмом. Она бы получила диплом, переехала в Лондон, носила бы высокие каблуки и элегантные деловые костюмы (сохранила бы фигуру), напивалась бы по выходным и занималась сексом со столькими мужчинами, что и имен бы их не помнила, не говоря уже о лицах. Она посмотрела на часы: аукцион на «Ибэе» закрылся. Интересно, перебили ли ее ставку на стаффордширских борзых? Даже на краю могилы Грэм умудряется все портить.

По дороге к новой больнице, находившейся в Маленькой Франции, Глория прокручивала в уме предстоящий разговор с Грэмом. Джемма с Клэр предупредили ее, что он без сознания, но Глория почему-то не думала, что это помешает ему говорить. Грэм всегда говорил – это была его отличительная черта, поэтому, созерцая мужа в отделении скорой, подключенного к куче мигающих и пищащих мониторов, она ждала, что сейчас он откроет глаза и выдаст что-нибудь из своего репертуара («Глория, где тебя носило, мать твою?»). Его безмолвность и неподвижность ее озадачили.

Консультант объяснил Глории, что у Грэма была «перегрузка» и остановка сердца. Его «система» довольно долго не «заводилась», в результате чего сейчас он находится в коме, и неясно, выйдет ли из нее.

– По нашим подсчетам, – заявил консультант, – один из ста мужчин умирает во время полового акта. Пульс мужчины во время секса с женой составляет девяносто ударов в минуту. С любовницей – подскакивает до ста шестидесяти.

– А с девицей по вызову?

– Небось просто зашкаливает, – жизнерадостно ответил консультант. – Конечно, его удалось бы оживить быстрее, если б он не был связан.

– Связан?

– Девушка, что была с ним, пыталась его реанимировать, весьма находчивая особа.

– Связан?

Глория обнаружила весьма находчивую особу с клоунским именем Джоджо в приемной. Выяснилось, что ее зовут Татьяна.

– Я Глория, – сказала Глория.

– Привет, Глория, – откликнулась Татьяна, растягивая звуки, отчего приветствие прозвучало слегка зловеще, как у злодейки из фильмов о Джеймсе Бонде.

– Его жена, – пояснила Глория на всякий случай.

– Знаю. Грэм о вас рассказывает.

Глория попыталась представить, в какой момент взаимодействия Грэма с девицей по вызову речь могла зайти о ней. До, после, во время?

– Нет, не во время, – сказала Татьяна. – В процессе он не может говорить. – Она выразительно подняла брови в ответ на немой вопрос Глории. – Кляп.

– Кляп? – пробормотала Глория за чашкой кофе со слойкой в больничном кафетерии. Она впервые оказалась в новой больнице и несколько растерялась от ее сходства с торговым центром.

– Глушит крики, – как ни в чем не бывало объяснила Татьяна, разматывая булочку-улитку с изюмом и аккуратно отправляя кусочек в рот (манера, напомнившая Глории белок у нее в саду).

Глория нахмурилась, пытаясь представить, как можно быть привязанным к кровати в номере «Апекса». Никак? У кроватей ведь нет столбиков.

– А что он говорит? – спросила она. – Когда у него во рту нет кляпа.

Татьяна пожала плечами:

– Да всякое.

– Откуда вы? – спросила Глория.

– Из Толлкросса, – ответила Татьяна.

– Нет, вообще откуда? – уточнила Глория, и девушка сверкнула на нее своими зелеными кошачьими глазами.

– Из России, я русская.

На мгновение Глории почудились бескрайние березовые рощи и незнакомые прокуренные кофейни, хотя эта девушка, скорее всего, жила в бетонной многоэтажке в каком-нибудь до ужаса мрачном пригороде.

На ней были джинсы и спортивная майка, наряд явно нерабочий.

– Нет, конечно, – подтвердила она, – костюм здесь. – И показала содержимое большой сумки.

Глория успела заметить пряжки, что-то кожаное и подобие корсета, который на долю секунды заставил ее вспомнить бледно-розовое боди на шнуровке, которое носила ее мать.

– Ему нравится подчиняться, – зевнула Татьяна. – Влиятельные мужики все такие. Что Грэм, что его друзья. Идыоты.

Его друзья?

– О боже!

Она подумала о Мёрдо, муже Пэм. Пэм раскатывала по городу на своей новенькой «Ауди-А8» – в бриджклуб, в спортклуб, на чай в «Плезир-дю-шоколя». А Мёрдо в это время чем занимался? Страшно даже подумать.

Она вздохнула. Значит, вот чего Грэм хотел на самом деле – не «Уиндзмур» и не «Кантри-кэжуалз», не унылые медные пуговицы, а чтобы женщина, которая ему в дочери годится, связывала его, как индейку? Странно, как то, чего совсем не ожидал, в итоге совершенно тебя не удивляет.

Глория заметила крошечные золотые распятия в ушах Татьяны. Неужто она религиозна? Русские перестали быть коммунистами и ударились в религию? О таких вещах не принято спрашивать. Только не в Британии. Когда они были в отпуске на Маврикии, водитель, который вез их из аэропорта в отель, спросил у Глории: «Вы молитесь?» – с бухты-барахты, и пяти минут не прошло, как он посадил их в машину и забросил чемоданы в багажник. «Иногда», – ответила она. Это была неправда, но разочаровывать его своей безбожностью Глории не хотелось.