— Что случилось потом?

Ева продолжила крутить колечко.

— Это было нечто невообразимое. Вначале один человек в лагере хотел его повесить. Потом приехала полиция и забрала его. И после того как я рассказала в суде, что он со мной сделал, его приговорили к содержанию в психиатрической лечебнице.

— Что произошло с вами?

— Ничего. Все меня очень жалели. Через несколько месяцев после суда над ним я согласилась, чтобы меня удочерили, и Хоффманы увезли меня в Анахайм.

Пока полицейские в форме и детективы в штатском с арестованными ими людьми проходили мимо скамьи к конторке для составления протоколов, Гэм пытался обдумать то, что Ева ему рассказала. Эта омерзительная, но вполне обычная история способна вызвать острый шок у такой молодой девушки, какой была тогда Ева, но ничего из того, что она до сих пор рассказала, никак не соотносилось с ее нынешним эмоциональным состоянием. Это было начало. По крайней мере, она заговорила.

Гэм спросил:

— Вы рассказывали Полу о герре Гауптмане?

Ева подняла на него глаза:

— Нет. Мне было стыдно. Я никогда никому не рассказывала, кроме вас.

Гэм возразил:

— Но все это случилось семь или восемь лет назад. Почему вы были так расстроены вчера? Почему вы пили прошлой ночью?

— Я должна вам рассказать?

— Думаю, вам лучше это сделать.

Голос Евы снова стал мрачным:

— Потому что я знала, что когда расскажу о письме, то вылезет наружу и все остальное. Вначале я просто испытала стыд, и растерялась, и встревожилась, потому что я беременна, и не знала, что мне делать. Потом у меня появилась другая мысль, и я его возненавидела. Я имею в виду Пола. Это понятно?

— Честно говоря, нет, — сказал Гэм. — Но, пожалуйста, продолжайте.

Ева бросила сигарету на пол и затушила ее носком туфли.

— Я возненавидела всех мужчин. Вот почему я так много пила. Вот почему я ударила его бутылкой, когда этот мерзкий старикашка стал ко мне приставать. В довершение всего он заставил меня почувствовать себя грязной и устыдиться того, что я женщина. Неужели у вас, мужчин, только это на уме?

— Это часть мужского "я", — быстро проговорил Гэм, отодвигая колено, чтобы дать задержанному пьяному, шатаясь, пройти мимо скамьи. — Но почему все-таки вы смотрели в библиотеке, что такое «инцест»? И какое отношение ко всему этому имеет письмо, о котором вы только что упомянули? Письмо от кого? От этого герра Гауптмана?

— Нет, — сказала Ева. — Уж лучше бы от него. Это я бы еще пережила. — Она открыла сумочку, достала письмо от миссис Шмидт и передала его Гэму. — Вот с чего все это началось. С социального работника в Западном Берлине, который пытался воссоединить меня с моей настоящей семьей с тех пор, как я была вот такого росточка. Оно пришло по почте вчера утром, переадресованное, как видите, из Анахайма. Милый старичок мистер Хансон был настолько любезен, что принес его наверх, в квартиру.

Гэм надел свои очки для чтения и внимательно прочел письмо. Потом прочел его во второй раз.

— Понятно, — сказал он, когда усвоил его содержание. — Неудивительно, что вы в таком душевном состоянии. Если это правда, то вы с Полом попали в скверную историю. Вы верите в это? Вы верите в то, что Пол — ваш брат?

Ева достала косметичку из своей сумочки и подновила размытую слезами косметику.

— Я бы сказала, что это выглядит очевидным.

— Да, — согласился с ней Гэм. — По меньшей мере очень вероятным. Это если приведенные факты совпадают с датами.

Ева попыталась подкрасить губы, но смазала их, и ей пришлось начать заново.

— Они совпадают. А то, что я не проявляю своих эмоций и не впадаю в истерику по этому поводу… если бы вы только были в квартире, когда пришло письмо… Теперь я, кажется, ничего не чувствую. Онемела вся.

Гэм убрал письмо обратно в конверт, а свои очки — в нагрудный карман пиджака.

— Это можно понять. Теперь, когда я знаю ситуацию, я не собираюсь краснобайствовать по этому поводу или пытаться давать вам какие-нибудь сладенькие советы насчет того, что все будет хорошо. И все-таки это еще не конец света. И у других девушек были дети от их братьев.

— Я знаю, — сказала Ева. — Вначале я могла думать лишь о том, какое действие это произведет на Пола. Он так гордится своей, то есть, простите, нашей семьей, что я испугалась, что он может застрелиться. Вот почему я смотрела, что такое «инцест». Мне хотелось знать, если я решу не говорить ему, каковы шансы, что ребенок, родившийся у брата с сестрой, будет здоровым и нормальным.

— Все шансы, — сказал Гэм. — На ранней стадии кровосмешения лучшие качества обоих родителей усиливаются и ярче проявляются.

Ева убрала письмо в сумочку.

— Вчера это могло бы послужить некоторым утешением. Теперь я хочу лишь избавиться от ребенка.

— А какие у вас чувства к Полу?

Ева взяла у него еще одну сигарету.

— Я не знаю. У меня вдруг не осталось никаких чувств к Полу, вообще никаких. Я начинаю спрашивать себя, были ли они у меня когда-нибудь.

— Вы вышли замуж за этого человека.

— Я знаю. Но даже тогда это было не потому, что я любила. Я позволила Полу уговорить себя на это. Знаете почему?

— Мне бы хотелось знать.

— Потому что впервые в жизни у меня появился шанс владеть чем-то, что действительно было моим. Мое обручальное кольцо, мой муж, моя квартира. И вот смотрите, в какую я влипла историю. Я даже не знаю, нравится ли мне этот человек, будь то в качестве мужа или в качестве брата.

Девушка была в том душевном состоянии, когда беседа являлась своего рода терапией. Гэм подождал, пока Ева вновь совладает со своими эмоциями. Вскоре она продолжила:

— Я серьезно, Джек. Пол определенно не тот тип мужчины, за которого я собиралась выйти замуж. Он сельский житель старой закваски и зазнайка. Быть замужем за ним — все равно что работать на фабрике. В такое-то время я должна вставать и готовить завтрак, в такое-то время мне положено поставить на стол его обед, столько-то ночей в неделю, когда он этого хочет, мы занимаемся любовью. Мне полагается находиться в квартире, дожидаться моего супруга и повелителя, пока он не вернется домой. Я должна очень бережно тратить наши деньги. Я не должна надевать таких узких купальников. Я не должна употреблять так много косметики. Я должна постараться быть менее вульгарной. Я не должна так много курить. Я не должна близко сходиться с другими жильцами. Я не должна даже разговаривать с Колетт. Я должна с честью носить имя Мазерик. А это включает в себя очень много сами знаете чего. Вместо того чтобы по-настоящему принять эту страну и попытаться стать ее частицей, как сделала я, Пол лишь использует ее. Он и через двадцать лет по-прежнему будет на крышах Будапешта, вспоминая, какой был важной шишкой у борцов сопротивления, похваляясь, как не сломался, когда они устраивали ему металлофон. И если бы это не случилось, я имею в виду, если бы миссис Шмидт не написала мне, к этому времени я бы носила косынку и шла бы на два шага позади него.

— Возможно, — улыбнулся Гэм.

— Потом, есть еще одно обстоятельство…

— Что еще, Ева?

— Причина, по которой я напилась прошлой ночью. Ну да, теперь я помню очень отчетливо.

— Хорошо.

— Я шла обратно, домой, чтобы показать Полу письмо и решить с ним этот вопрос. Я помню, что думала: мы сможем найти какого-нибудь доктора, который сделает мне аборт, спокойно расстанемся, и никто в доме не узнает о той ошибке, что мы совершили. Внезапно мне пришло в голову, что мне нет нужды рассказывать Полу, что, возможно, он знает, знал все это время.

Гэм вгляделся в лицо девушки. Глаза ее слишком блестели.

— Что вы хотите этим сказать, Ева?

— Именно то, что прозвучало. Пол знал о том, кем мы на самом деле друг другу приходимся, когда женился на мне.

— Даже при том, как мало я знаю Пола, мне трудно в это поверить.

— Почему? — это слово прозвучало у Евы мрачно. — Он — мужчина, он на десять лет старше меня. Это означает, что, когда мне было четыре года, Полу было четырнадцать. До вчерашнего дня я не знала, что у меня был брат. Но он-то знал. Он всегда знал: у него была сестра по имени Ева. Он знал, сколько ей было лет. Наверняка он знал, что она была светловолосой. Потом, эта подробность с Кошег. Он знал, что это моя девичья фамилия, по крайней мере фамилия, которой меня называли чиновники в лагере. Но никто, если он только не святой, не носит фамилию, совпадающую с названием его города, и город не называют в его честь. Сколько четырехлетних светловолосых девочек с именем Ева, чьих родителей ликвидировали, могло быть в Кошеге в 1942 году? Даже если считалось, что я мертва, Пол должен был засомневаться. Вот что подкосило меня прошлой ночью. Вот почему, когда несколько минут назад вы сказали мне, что Пол волнуется, я спросила себя — почему? Я до сих пор себя спрашиваю. Волнуется ли Пол за меня? Или он волнуется, потому что думает, что я могла обнаружить правду, и поэтому не вернулась домой вчера вечером, и он боится, что его могут отправить обратно в Венгрию, обвинив в аморальном поведении?