Я же шагал по клавишам, словно увалень. Но все равно мне почему-то нравилось печатать на машинке, работа не утомляла. Казалось волшебством — утопая, клавиша высекает букву, за ней другую, и вот уже они, словно оловянные солдатики, сбегаются в строй, занимают порядок, живут по строгому уставу — всегда подтянуты, стройны и ничем не напоминают неразборчивый бурелом почерка некоторых моих одноклассников, а немного — и мой собственный.

Итак, вызывая смешки у ребят, я водрузил машинку на парту.

Все с интересом наблюдали сейчас за моими действиями, а я принялся невозмутимо отплясывать пальцем на ступеньках клавиш. Класс наполнился непривычным клекотом. Не знаю, мешал ли ребятам мой стук, никто ни слова не сказал. Уж больно всем интересно было, что учитель скажет.

К возвращению Эммануила Львовича я успел отшлепать целую страницу. Сочинение уместилось на ней целиком. Я аккуратно разлепил пирог и первый экземпляр отложил в сторонку. Второй решил оставить себе — «на контроль», как обычно говорила тетя Лена, пряча копию. Спрятал в футляр и машинку. Просматривая готовую работу, с огорчением обнаружил, что юная, только что из магазина, машинка страдает заметным изъяном — буква «о» пробивается насквозь, вместе с бумагой. Текст зиял скважинами. Наверное, если бы у машинки доставало сил печатать на жести, с ее помощью можно было бы легко изготовлять дуршлаги, колошматя по металлу одной лишь литерой «о». А если работать беспрерывно, то запросто можно было открыть цех по изготовлению этой уважаемой кухонной утвари...

Принимая у меня листочек, Эммануил Львович удивленно взметнул брови:

—Балтабаев, ты не перепутал листки?

Я глянул, поняв по-своему:

— Нет, все правильно — это ведь первый экземпляр.

— Первый экземпляр... шпаргалки?— с нажимом переспросил Эммануил Львович.

Я вздохнул. Пришлось вновь доставать наш гордый приз и предъявлять его учителю, чтобы не сомневался. Эммануил Львович, конечно же, тоже видел телеграмму. Теперь, первый среди учителей, он узрел и сам приз.

— Ясненько!— восхитился он.— Теперь, выходит, ты решил обходиться без ручки? Вот это,— он кивнул на мое сочинение, — так уж и быть, принимаю. Но учти — в первый и последний раз. В порядке исключения. Машинка — дело хорошее. Но подумай вместе с ребятами, какое ей применение найти.

— А чего искать!— воскликнул я.— У нас же стенгазета! Заметки будем печатать.

— Совсем другое дело,— согласился Эммануил Львович.

Впрочем, до заметок дело не дошло. Потому что, едва за учителем закрылась дверь, как ко мне подлетела Стелла и деловито распорядилась:

—Балтабаев! Тебе будет срочное пионерское поручение. Нужно отпечатать речь. Давай прямо сейчас и начнем.

—Какую еще речь?— удивился я.— Впервые слышу.

Но Стелла была невозмутима.

— Мою речь!— спокойно объяснила она.— Речь председателя совета твоего родного отряда на сегодняшнем заседании совета дружины.

— А разве просили сдать тексты?

— Нет... Никто такого не просил... Но ведь солидно будет. Ты сам посуди. Раз уж у нас своя машинка появилась... Давай скорее.

Я пожал плечами, откровенно говоря, не понимая, зачем писаные речи Стелле — нашему отрядному Демосфену. Всем известно, что отчеты и речи она любит больше, чем пирожное, а язык ее вертится как чигирь, установленный под струей Ниагарского водопада. Говорят, Демосфен, отрабатывая ораторский голос, любил бродить по безлюдному берегу и произносил речи, набив рот камешками. Тренировался до тех пор, пока не научился перекрикивать шторм... Не знаю как репетировала свои речи и доклады наша Стелла. Но когда комната или зал, где она выступала, наполнялся ее щебетом, сверкал руладами победных цифр, свидетельствовавших о двойках и тройках, навеки стертых нами с карты класса, она всегда казалась мне певчей птицей, соловьихой. Соловьихой с мегафоном. Наверное, по утрам она съедала паштет из птичьих языков, а вечером брала уроки художественного свиста.

Итак, соловьиха впервые захотела сколотить речь. Это и казалось мне с ее стороны странным — ну где можно увидеть соловья, поющего не наизусть, а с листа партитуры, расписанной композитором?! Но пришлось со вздохом уныния подчиниться. Я не стал протестовать еще и потому, что в сияющих ожиданием глазах Стеллы мгновениями прошмыгивал молчаливый вопрос: «Неужели откажется, неужели пожадничает?»

Строго говоря, машинка была только моей и Андрея. Но если рассудить по справедливости, получили-то мы ее не за красивые наши глазки, а, между прочим, за работу всего отряда по спасению улиток и светлячков. На том самом победном снимке Андрея, что так пришелся по душе редакции и жюри конкурса, сама Стелла стояла у щита, призывавшего пешеходов и коров быть внимательными на тропе — в ее правой руке была кисть, она дорисовывала ею финальный восклицательный знак в грозной надписи на щите.

Она вообще любила ставить восклицательные знаки. Даже там, где было не до радости и не до крика.

Рассудив таким образом, я сказал себе, что машинка, по справедливости, прислана и тем, чьи действия отвечали идее этого самого конкурса «У природы нет плохой погоды». А раз так, то Стелла вправе требовать, чтобы машинка послужила и ей. Тем более, что, в отличие от меня, отгрохавшего собственное сочинение, Стелла намеревалась заполучить речь, пронизанную нашими общими проблемами.

Уговорив себя, я махнул Стелле рукой, будто разрешал ей взять старт.

—Диктуй!

Времени на раздумья не было, перемена таяла. Соловьиха-Стелла уперла лапки в мою парту, склонилась над машинкой и дважды цвиркнула:

—Товарищи члены совета дружины! Товарищ председатель!..

Мне предстояло этот щебет переводить в стройные машинописные ряды букв, формируя из них отделения, взводы, роты, батальоны.

Впрочем, мы с ней были сейчас разными птицами. Стелла чирикала и торопилась перепрыгнуть с фразы на фразу, явно тяготясь моей неуклюжестью. А я, сжав кулак, словно тельце воробья с перебитой лапкой, прыгал по клавишам одиноким указательным пальцем, силясь поспеть им за полной сил и свиста соловьихой.

«То-о-в-а-р-и-щ п-р-е-д-с-е-д-а-т-е-л-ь!»— выстукивал я, и перед моим мысленным взором стоял Коля Барабанов.

Продолжить нам не удалось. Заливистый звонок перекрыл диктовку Стеллы. Пришлось отложить продолжение до следующей перемены... Увы, мне, с моей первобытной скоростью, выпало огорчить Стеллу и на другой перемене тоже. Отложить пришлось еще раз. Поэтому концовку выступления она заранее дописала от руки на последнем уроке и передала мне текст, попросив меня допечатать его и занести ей в пионерскую. Ее отчет был намечен на самый конец заседания.

Эх, машинка, приз ты наш распрекрасный! Пока получалось, что не приз принадлежал мне, а я — призу.

Пришлось задержаться, чтобы выполнить пионерское поручение. Притом такое, какое Стелле никогда в жизни не пришло бы в голову, если бы мы с Андреем не стали вдруг обладателями пишущей машинки. Можно было подумать, что машинку прислали из Ташкента специально для того, чтобы она вступила во владение мной, а вовсе не наоборот. Но тогда, зло думал я, нужно было не ее, а меня обкладывать ватой, дабы достался владелице целехоньким.

С такими вот грустными мыслями добивал я речь Стеллы. Она была и на этот раз верна себе, изображая скромные успехи нашего отряда как бесценный вклад в историю цивилизации. Стелла с выдающейся точностью указывала, сколько раз наши тимуровцы разожгли тандыры подшефным бабусям. Сколько голов зазевавшихся беспечных улиток спасено от неминуемой скоропостижной гибели на плахе бетонного тротуара. Не забыла она чирикнуть словечко и о нашей с Андреем победе в конкурсе. Кстати, завершала Стелла, это место вот какой замечательной фразой: «Этот мой доклад, товарищи члены совета дружины, как раз и отпечатан на пишущей машинке, присланной нашим героям буквально сегодня. Он еще теплый! Хочется кричать «Ура!»

На заключительном восклицании мой палец запнулся и, как мне показалось, начал краснеть. Он явно отказывался вслед за Стеллой подхватывать ee зычное «ура».