Более того, кое в чем он был прав. Как ни крути, но я сорвался, ибо был больше не в силах держать себя в узде и таиться. Чего уж скрывать – все мое поведение на струге, начиная с первого вечера, пускай косвенно, но было направлено именно на…

Нет, я тогда еще пытался мысленно оправдаться тем, что раз мне поручили развлечь загрустившую царевну, то обязан постараться как следует. Только поэтому я и пою о любви, ведь всякие там мужественные песни о боях и сражениях – это не то, что ей нужно, да и нечестно получается – для ратников пожалуйста, а для нее…

Словом, уболтать себя у меня кое-как вышло, но в глубине души я чувствовал, что попросту вру себе, причем не особо стесняясь, то есть весьма грубо, а на самом деле…

Впрочем, понять – это одно, а вот простить… Как бы то ни было, с друзьями так, как Дуглас, все равно поступать нельзя.

Зато теперь у меня словно камень с души: раз – и отрезало. Квиты мы, так что прощай, друг – теперь уже, увы, бывший.

А князь Хворостинин хоть и не понял, в чем дело, зато почуял сразу. На лавке места в избытке, а он придвинулся аж вплотную к Басманову, отодвинувшись подальше от шотландца. Остается только возгордиться, что наши отечественные поэты оказались куда порядочнее иноземных.

Хоть и плохое утешение, но все лучше, чем никакое.

Ладно, раз тут все ясно, пришла пора призадуматься, как выбраться из этих застенков без посторонней помощи. Один раз у меня не вышло, но ведь и у Дмитрия тоже не вот вдруг получилось отправить меня на плаху, как хотелось, то есть чужими руками.

Лишь с третьей попытки он, после того как скажет слово до сих пор колеблющийся Басманов и счет станет три – один не в мою пользу, добьется желаемого и, более того, сможет себе позволить, как и обещал мне еще до начала судебного процесса, сдержать слово и милостиво отдать свой ничего не решающий голос в мою пользу.

Кстати, не знаю почему, но это обстоятельство мне показалось обиднее всего – переиграл он меня.

И еще я подосадовал, что несколько поторопился, запретив ратникам штурм башни. Глядишь, что и вышло бы, а я понадеялся, что сумею справиться сам, получалось же…

Хотя все правильно, не может мне везти всю жизнь. И без того выкручивался из таких ситуаций, что…

Но тут мои раздумья прервал Басманов:

– Невиновен он, государь.

Ба-а, Петр Федорович! Неужто жажда выдать племянницу за престолоблюстителя одолела даже опасение подвергнуться опале?!

– Как на духу скажу – мало я видался с князем Федором Константинычем, потому мыслю, поверишь мне, государь, что прямить[70] ему мне резону нет. Одно скажу. Чтоб жизнь свою положить за други своя, яко он поступил, ратников своих спасая, тут воеводой быть мало – тут надо душу в чистоте соблюсти.

Ой как приятно!

Понимаю, что твой голос, боярин, все равно уж ничего не решит, но тем он для меня еще ценнее.

Фетиньюшка, говоришь… Так-так… А что, хорошее имя. Опять же и девка справная, все при всем и даже, судя по утверждению Петра Федоровича, чуточку сверх того.

– Опять же и людишки его. Я вот не ведаю, кто из моих холопов, зная про дыбу, пошел бы в видоки за своего боярина, дабы выручить его из беды, а у него все разом подались, дружно. Не иначе как тоже чистоту эту почуяли.

– Не все, а десяток, – поправил, кисло морщась, Дмитрий.

– А из прочих тут в Москве никого и нет, – не согласился Басманов, – вот и выходит, что все.

– И опосля дыбы они то же в один голос сказывали? – уточнил Дмитрий.

Я представил Дубца и остальных висящими на дыбе, и меня сразу прошиб озноб. Я похолодел и затаил дыхание. Нет, я не боялся, что они что-то исказили. Будь так, и тут давно зачли бы слова тех, кто не выдержал диких пыток и произнес иное, повинуясь подсказкам палачей, но сам факт…

Басманов помедлил, но затем со вздохом ответил:

– А не было дыбы, государь. Я их так отпустил.

Фу-у-у! Ну, боярин! Ну, молодца!

И поверь, что за такое рано или поздно расплачусь с тобой сторицей. Такой должок, точнее должище, я никогда тебе не забуду.

– Не слишком ли ты добрый к холопам князя, кой в воровстве погряз? – с укоризной проворчал Дмитрий.

– К холопам… – усмехнулся Басманов. – Холопам бы я не спустил. Такую встряску учинил бы, что… Но тут ратники были, истинные воины. А я и сам воин, потому таковских мне терзать несподручно.

Ладно, пусть будет твоя Фетиньюшка невестой Феди, тем более, как ты говорил, девка статная и везде у нее оттопыривается. Кстати, помнится, и Ксения Борисовна тогда в возке тоже одобрила…

Одним словом…

И тут же спохватился – куда мне сейчас об этом. Всему свое время. Пока надо себя отстоять, а уж потом…

– И каждый не просто о бое том сказывал, но и наособицу норовил про своего князя доброе словцо сыскать, – счел нужным добавить Басманов. – Мол, ежели бы не песни его, нипочем бы им не выстоять.

– Так ты еще и гусляр? – протянул Дмитрий, кривя губы в ухмылке.

Я промолчал, неопределенно передернув плечами. Мол, какая сейчас разница, но он не унимался:

– Что же ты? Потешил бы меня хоть разок. Люблю я всяких сказителей слушать.

– Да и не стал бы он сдаваться, ежели бы вину за собой чуял, – добавил боярин и лукаво заметил: – Потому я и помыслил уравнять, чтоб теперь, коль голосов одинаково, пущай на все будет твоя царева воля. Ежели ты все-таки зришь за им вину, все равно твой голос главный, а коль помиловать надумаешь – тоже выйдет в твоей воле.

Браво!

Мысленно я аплодировал Петру Федоровичу. Вот оно, подлинное мастерство! И мне угодил, и на конфликт с Дмитрием не пошел, да еще ухитрился подать все так, словно сделал одолжение государю.

Дмитрий вновь встал со своего креслица и задумчиво прошелся по темнице. Остановившись подле меня, он, словно невзначай, якобы продолжая размышлять, рассеянно уставился на меня и еле слышно прошипел:

– Рано радуешься. Уж нынче я тебя с обрыва не отведу.

– Скорее уж столкнешь с него, – покладисто согласился я.

– Я считаю, что князь Мак-Альпин… – отчеканил Дмитрий и глубоко вздохнул, смакуя миг своего торжества, хотя и неполного – все-таки чужими руками у него так и не получилось, придется пачкать свои.

Я смотрел на него, понимая, что именно он сейчас произнесет, и недоумевая, почему он ничегошеньки не боится. Неужто зелье травницы не подействовало? Ах, Марья Петровна, Марья Петровна. Оплошала ты, милая, да как назло в таком деле, которое может мне стоить…

И вдруг вспышка озарения: «А если он еще не проверил себя? Он же вначале не поверил мне, а на проверку времени могло не быть, вот и держит себя как бойцовский петух, не ведая, что давно стал каплуном»[71].

И тут же в голову, после того как я почти дословно припомнил наш с ним разговор, пришло еще одно – он вообще меня неправильно понял. Я же как говорил?

«Оттого что князь Мак-Альпин не сможет произвести на свет потомство, особой беды не случится, спору нет. То, что престолоблюститель лишился детишек, – тоже не страшно. Но поверь, государь, что и тебе их теперь не видать…»

То есть даже если бы он принял мои слова на веру, то решил бы, что я обрек его на бесплодие. А в этом случае проверить истинность моего утверждения можно минимум через месячишко, а то и побольше, пока кто-нибудь не забеременеет.

Ну точно, он же мне так и сказал, что я этого не дождусь…

– Остановись, государь!

Дмитрий недоуменно посмотрел на меня и даже чуточку приподнялся на цыпочках – не иначе как решил, что я начну просить прощения в надежде на пощаду.

«А ведь стоило бы мне его попросить, и он бы меня помиловал», – глядя на него, понял я. Уж очень тем самым я потешил бы его самолюбие.

Ну что ж, может быть, как-нибудь в другой раз я тебя и… пожалею. Но не сейчас.

– Ты забыл перед вынесением приговора выслушать последнее слово обвиняемого, как это принято во всех европейских странах.