— Прекрасно понимаю, — ответил Олбан. — Кажется, что все тобой помыкают.

— Вот именно, — кивнул Блейк и отхлебнул виски.

— Но иногда можно и отключить, — напомнил Олбан.

— Так-то оно так, — сказал Блейк. — Но тогда начинаешь беспокоиться, не пропустил ли что-то важное. — Он покосился на мобильник. — Пропади она пропадом, эта чертова штука.

Его взгляд устремился вдаль, на окутанный дымкой город. Тонкие черточки, которые при внимательном рассмотрении оказывались воздушными лайнерами, скользили по небу в сторону аэропорта, ныне удаленного от центра.

— Тебе сейчас сколько — тридцатник?

— Почти, — ответил Олбан.

Помолчав, Блейк сказал:

— А случалось ли тебе задуматься: к чему все это? — Он посмотрел на Олбана, который в ответ глянул на него, усомнившись поначалу, что Блейк говорит серьезно. — К чему суетиться? — Лицо его приняло скорбное выражение. Он опять посмотрел вдаль. — Наверно, к старости становлюсь брюзгой. Не помню, чтобы я в молодые годы задавался такими вопросами. Похоже, это подкралось незаметно, как и сердечная недостаточность. Тебя не посещают такие мысли?

— Какие именно: насчет бессмысленности бытия?

— Можно и так сказать.

— Крайне редко. В юности бывало. Студенты любят порассуждать на такие темы.

— Значит, я один такой, — угрюмо сказал Блейк и выпил еще.

— Вовсе нет, Блейк. У многих бывает такое ощущение, по крайней мере временами. Мне кажется, по этой причине так много народа обращается к религии.

Блейк кивнул:

— Я ведь опять стал молиться, подумать только! На самом-то деле просто разговариваю сам с собой. — Он покачал головой. — Глупо, в сущности. — Он взглянул на Олбана. — Мне казалось, к данному моменту я уже определил свои позиции. А выходит, что обманулся и вынужден снова обдумывать вещи, которые, как ты говоришь, можно было оставить за спиной в юном возрасте. — Он разглядывал стакан на свет. — Сдается мне, я похож на большинство: прожил жизнь, ожидая, когда она начнется, понимаешь? Как будто ждал разрешения от родителей, от Бога, от вожаков-сверстников или незнамо от кого, — чтобы наконец принять ответственность за свои поступки, за собственную жизнь. А разрешение не дается сверху, и постепенно — ну, постепенно для меня, за других не стану говорить: возможно, к ним приходят какие-то внезапные откровения, или озарения, или что там еще, — постепенно начинаешь понимать, что ничего другого не будет: прожил как прожил — оступаясь, или твердо шагая по жизни, или порхая по ней половину отведенного времени, — но это все, что у тебя есть, иного не дано. Из-за этого я чувствую себя обманутым. Иногда мне кажется, что я обманул сам себя, хотя и не понимаю, в какой момент мог бы пойти другим путем. Меня преследует мучительное желание сесть в машину времени, вернуться в прошлое и предостеречь себя молодого или по крайней мере кое-что посоветовать, но при этом я знаю, что он — то бишь я — вообще не понял бы, о чем толкует возвращенец из будущего. Решил бы, что это какой-то чокнутый свалился как снег на голову. Не стал бы его слушать. Не стал бы слушать себя.

— Блейк, — сказал Олбан, стараясь не показывать, что это просто смешно, — ты рассуждаешь как неудачник. А у меня создалось впечатление, что ты многого добился.

— О, — отмахнулся Блейк и пригладил свои седые волосы — он, похоже, решил их отращивать. — Я действительно многого добился, грех жаловаться. Хотя имей в виду, ха-ха, что коммунисты могут в один миг все это отнять. Ну, не все, конечно, но большую часть моей собственности, которая сосредоточена здесь, в Гонконге. Здание или земельный участок не переведешь на офшорный счет. Но… Послушай, я тебе еще не надоел, а?

— Конечно, нет, — сказал Олбан.

Строго говоря, он покривил душой. Его уже начала утомлять запоздалая мрачная философия Блейка. У этого типа многомиллионное состояние, а он ищет поводы для меланхолии. В таких вопросах Олбан был строг: конечно, если ты богат, это еще не значит, что ты застрахован от всех неприятностей, но хотя бы не жалуйся, имей совесть. Ну да ладно. Проведать Блейка все равно было нелишне. Ему это казалось добрым делом — и тогда, и позже, в самолете на пути домой, в Британию. Посетил одинокого изгнанника, предотвратил полное отсечение боковой ветви от фамильного древа Уопулдов. В семье Олбан порой чувствовал себя едва ли не социальным работником.

— Чего уж там, — сказал Блейк, опять махнув рукой. — Если даже ты разбогател и все такое, само по себе это ни о чем не говорит. На каждом шагу встречаются люди, разбогатевшие еще больше, а ты смотришь на такого и поражаешься: «Он же полный дебил». Пойми, я не говорю, что следует оценивать себя или кого-то другого по толщине кошелька, но иногда сравнения напрашиваются сами собой, вот и думаешь: чего стоят твои накопления, делают ли они тебе честь, если какой-то дебил сколотил еще больше? Соображаешь, к чему я веду? Это довольно сильно давит на психику. Ты меня понял?

Олбан вздохнул. Он понял только одно: нет ничего хуже, чем жалеющие себя толстосумы.

— Всегда есть кто-то богаче, — сказал он, пытаясь изобразить сочувствие.

— Но если главное — не деньги, — упорствовал Блейк, — и не престиж, и не бессмертие души, то что?

— Для кого-то самая большая ценность — дети, — сказал Олбан, — или просто другой человек.

Блейк покосился на него и фыркнул:

— Ну, положим. — Он еще выпил немного. — Я за свою жизнь так и не встретил подходящую женщину. — Изучив опустевший стакан, он изрек: — Нет, вру. Быть может, я встретил их слишком много.

— Ты когда-нибудь был женат, Блейк? — спросил Олбан, зная, что сейчас Блейк холост, но не имея представления о его прошлом.

— Собирался не раз, — ответил Блейк. — Но до венца дело не дошло. — Он кивком указал на стакан Олбана. — Может, еще?

Олбан тоже посмотрел на свой стакан с водой, почти пустой.

— Почему бы и нет? Теперь можно даже чего-нибудь покрепче.

— Молодец, — сказал Блейк и оглушительно свистнул в два пальца. Пожав плечами на немой вопрос Олбана, он объяснил: — Для скорости. — Из-за кустов жасмина тут же появился бармен в белом пиджаке, готовый принять заказ.

— У тебя еще могут быть дети, Блейк, — сказал ему Олбан. — Взял бы себе молодую жену, завел бы семью.

— В мои-то годы? — произнес Блейк с горечью.

— Блейк, у тебя хватит денег на няню. Вставать среди ночи и разогревать молоко не придется.

Блейк покачал головой.

— Стар я для таких дел, — сказал он. — К тому же — вдруг случится осечка? Вдруг меня начнет раздражать ребенок или, если угодно, его мать? Вдруг окажется, что я ей нужен только из-за денег? Вдруг это станет лишним доказательством бессмысленности жизни?

— Господи, Блейк, ведь ты, в конце-то концов, сидишь на солнышке под опекой прислуги на крыше модернового сорокаэтажного здания, построенного на участке дорогушей земли. И конечно, найдется немало женщин, готовых броситься тебе на шею из-за денег. Допустим. Но это же не самое страшное.

— Знаю, — сказал Блейк. — Я постоянно беседую сам с собой и твержу абсолютно то же самое. Не дергайся. Благодари судьбу за везение, упивайся счастьем. Будь доволен… своей жизнью. — Он обвел глазами сад. — Бывает, стою там вечером, — он указал взглядом на отделанное по верху тиком стеклянное ограждение вдоль периметра крыши, — и смотрю вниз, на крошечные коричневые и белые точки: это маленькие человечки в набедренных повязках суетятся в ночи, как синезадые мушки, одни пакуют газеты, другие катят тачки с курами. По правде говоря, я им завидую. Это, должно быть, такая… Давай сюда. — Последнее было адресовано официанту, который принес напитки.

Пока китаец в белом кителе расставлял перед ними бутылки и бокалы, Блейк с фальшивой улыбкой обменялся с ним парой фраз на кантонском диалекте.

— Ну, будем утешаться вот этим, — сказал Олбан, поднимая джин с тоником.

Все лучше, чем объяснять Блейку, что он просто мозгами трахнулся, если завидует бедолагам, которым экономика не оставила иного выбора, кроме как, обмотавшись набедренными повязками, перетаскивать по ночам пачки газет или катать тачки с дохлыми курами.