— Речь не обо мне, Олбан.
— Мне кажется, речь идет о твоем отношении ко мне, Уин.
— А мне кажется, речь идет о твоем отношении к работе, к фирме, к семье и собственной жизни.
— Это значительное обобщение.
— Ты когда-нибудь задумывался о своих действиях?
— Уин, что за вопрос? — запротестовал он. — Я же сказал — да. По-моему, я всегда знаю, что делаю. Можно сказать, со школьной скамьи — с тех пор, как засел за учебу, чтобы сдать экзамены. В универе я осознанно выбрал специализацию, а затем стал работать в фирме. По-моему, у меня получалось неплохо. Да и сейчас вроде бы работаю с толком.
— Никогда не предполагала, что ты придешь в фирму, — призналась Уин.
Закончив завтрак, она положила нож и вилку. Неуловимым образом она успела съесть все, что у нее было в тарелке, — кроме помидоров.
— Тем не менее я это сделал, — сказал он.
— Кто бы мог подумать, что ты поступишь на экономический? А когда ты приступил к учебе, мне казалось, ты вот-вот завалишь все курсы и переключишься на что-нибудь более близкое к искусству.
— К искусству?
— Ты ведь пописывал стишки, верно?
— Когда был еще совсем зелен. По-моему, в таком возрасте все через это проходят.
— Так или иначе, ты меня удивил. — Уин промокнула губы краешком накрахмаленной салфетки, ничуть не нарушив безупречный контур губной помады. — Я даже подумала: не пришел ли ты работать в фирму только потому, что это сделала твоя кузина Софи?
Ах ты змея подколодная!
Глядя в сторону, он притворно хмыкнул да еще сделал вид, будто вынужден сдерживать смех, чтобы показать, насколько абсурдно такое предположение. На самом-то деле она попала в точку. Именно по этой причине он ни за что в жизни не признался бы — тем более бабке Уин, — что это правда. Откашлявшись, он расправил плечи и сложил руки на груди.
— Нет, Уин. С ней я порвал несколько раньше, чем решил, как буду строить свою жизнь.
— Вот как? — В ее голосе почему-то не прозвучало вопроса. — Мне казалось, твое чувство было достаточно прочным. Буквально пару лет назад; а это наводит на мысль, что ты хранишь его и по сей день. Если ты готов нести в себе неразделенную любовь двенадцать лет, то почему бы и не на два года дольше?
Олбана привела в бешенство такая уловка: начав с общих рассуждений, Уин перевела разговор совсем в другую плоскость да еще затронула самые больные струны. Вопрос был лишь в том, много ли разнюхала эта старая крыса. Неужели Софи рассказала ей про ту эскападу в Сингапуре? Он открыл этой девушке сердце и признался, что все еще любит ее, что она была и остается для него единственной и так будет всегда — а она потом выболтала это Уин?
Неужели он все испортил тем, что напился? А как иначе: он слишком боялся быть отвергнутым, чтобы признаваться в любви на трезвую голову. Спиртное развязало ему язык, помогло преодолеть извечную британскую сдержанность, которую он умудрился приобрести в своей семье или в школе, а может, впитал с британской водой, с молоком матери и еще бог весть с чем. Алкоголь не имел никакого отношения к чувствам, а лишь давал возможность выразить их словами; сами чувства он носил с собой всегда — и в пьяном угаре, и в трезвом уме, и во сне, и наяву. Просто он не мог себе в этом признаться. Он же не сумасшедший. Хотя, вполне возможно, где-то он переусердствовал и выставил себя убогим желторотым слюнтяем.
Он сумел очень быстро, меньше чем за сутки, элементарным способом отодвинуть тот эпизод на задворки памяти: одурманил себя, не без помощи Филдинга, взрывоопасной смесью из алкоголя и сомнительных наркотиков. Средство оказалось едва ли не слишком действенным: оно затушевало и затуманило тот случай, сделало его трудноразличимым. Произошедшее было настолько созвучно той буре умопомрачения, которая закружила их с Филдингом, что вскоре слилось с горячечной круговертью: реальное, но не до конца, с неверными проблесками подлинных воспоминаний.
Неужели Софи проговорилась бабке? Неужели она проявила такую черствость, неужели так сильно хотела унизить его? А может, он так мало для нее значил, что она даже не подумала, какую обиду, какую постыдную муку причинит ему, если передаст Уин его слова? Говори полуправду. Так легче всего защититься.
— Уин, — начал он с улыбкой, стараясь не сорваться, — Софи всегда будет для меня кое-что значить. Ведь она — моя первая любовь. Детская любовь, если угодно, но в свое время это было сильным чувством.
— Знаю, видела, — ядовито бросила Уин.
Он понял: речь идет о том последнем дне в Лидкомбе, когда Уин с Джеймсом застукали его и Софи в траве. В нем опять вскипело прежнее чувство стыда — и злобы на себя за неспособность от него избавиться. Он сознательно задержал дыхание и мысленно приказал сердцу биться спокойнее. Боже, думал он, это все уже быльем поросло: старая история, ворошить которую, по общему мнению, не стоит.
— Как бы то ни было, — сказал он, выпятил нижнюю губу и откинулся назад, неопределенно разведя руками, прежде чем сложить их на груди, — с тех пор много воды утекло.
— У нас, очевидно, эту тему затрагивать не принято: люди либо ухмыляются, либо хохочут. Но все было сделано ради твоего же блага. — Она слегка откинула голову, будто подначивая его либо ухмыльнуться, либо захохотать. — Я знала это тогда и знаю это сейчас. Ты, должно быть, возненавидел меня, Олбан, это понятно. — И продолжила с холодной улыбкой. — Подозреваю, где-то в глубине души ты все еще ненавидишь меня, Олбан.
«В глубине души? Да прямо кожей. И до мозга костей».
— Что ты, Уин, в самом деле… — начал он.
— Это естественно. Я не дура, Олбан.
«К сожалению».
— Думайте что хотите, но я сделала это для вашей же пользы. Сожалею, если вначале это выглядело бесчеловечным. Джеймс, конечно, перегнул палку. С другой стороны, удалось предотвратить самое худшее.
«Ни фига. Да что ты в этом смыслишь?»
— Чего уж там, это старая история, — сказал он вслух.
Она подняла бровь:
— Можно подумать, история ничего не значит.
— Генри Форд54 считал историю ахинеей.
— Да, но между тем эта реплика также вошла в историю. — Уин слегка повела плечами. — Возможно, он сам не до конца понимал ее смысл. А если так, значит, он идиот. — Олбан изобразил должное удивление. Уин улыбнулась. — Ах, Олбан, я знавала массу богатых и преуспевающих идиотов. Наверное, и тебе такие встречались. Обычно глупость их проявляется, среди прочего, в том, что они сами не понимают, сколь многим обязаны простому везенью.
«Из чего я должен заключить, что ты не глупа».
— История кое-что значит, — согласился он, — но с Софи у меня все кончено.
Он посмотрел ей в глаза и подумал: «Вру. С Софи у меня далеко не кончено. Я ненавижу тебя за то, что ты это понимаешь. За то, что читаешь мои мысли как рекламный плакат, старая ты ведьма. Ты и это сейчас считываешь? Ненавижу тебя. И всегда буду тебя ненавидеть, а ее любить. Считай, для равновесия». Он продумывал это очень тщательно, выговаривая про себя каждое слово, как бы подзадоривая ее прочитать правду у него в глазах или телепатически уловить мысли.
— Ну, что ж. Тогда, возможно, причина в этом, — сказала Уин. — Но я вижу в тебе перемены, Олбан.
— Естественно, мы все стареем. Все меняемся.
— Само собой, — отмахнулась Уин. — Но и помимо этого.
Дьявольщина! Может, не нужно было темнить? Может, лучше всего просто открыться, признать все и сказать, что он и вправду переменился, стал иным, относится ко всему по-другому и уже думает об уходе? Может, следовало бы выложить все начистоту и тут же подать заявление об отставке? Ведь этого все равно не избежать, так почему нужно откладывать на потом?
Да потому, что в этом случае у него бы осталось неистребимое чувство, что Уин загнала его в угол, — вот почему. Он бы всю жизнь считал, что это произошло не по его воле. Нет, он не даст ей одержать верх. Тогда, в Лидкомбе, она приняла решение, она обрекла его на унижение, стыд и бессилие, но во второй раз он этого не допустит. Он намерен был оставить решение за собой и уйти, когда захочет сам.
