Он принимает душ и в просторном белом купальном халате ложится на кровать, чтобы немного отдохнуть и прийти в себя, но сразу же проваливается в сон. А продрав глаза, обнаруживает, что свет в комнате выключен, а в дверь заглядывает Блейк.

— Извини, Олбан, — говорит ему дядя зычным, раскатистым голосом. — Просто хотел убедиться, что ты в порядке. — Видимо, он хочет изобразить дружескую улыбку, но его физиономию искажает жутковатая гримаса. — Долгий перелет?

— Да нет, всего лишь из Дарвина, — говорит Олбан, снова выпавший из пространства и времени. — Который час?

— Около полуночи.

— Ух ты. — Он дрыхнул больше двух часов. — Прошу прошения. Я все проспал?

— Нет, гости еще не разошлись.

— Отлично. Сейчас оденусь. — Он скатывается с кровати.

Через несколько дней ему лететь в Перу с посадкой на Гавайях: в Лиме живет его тетка Эльза. Гонконг расплывается у него в памяти туманным вихрем, где смешались застойные отдушки небоскребов, искусственная прохлада офисов и лимузинов, короткие перебежки в удушающе-мглистой, отороченной дымным кружевом простыне обжигающей парилки, которая здесь, в Гонкерсе, зовется свежим воздухом, и еще постоянное ощущение, будто тебя втиснули в гудящий дымно-смоговый скафандр, одновременно прорастающий тебе в нутро и обволакивающий снаружи, чтобы не подпустить город слишком близко.

На скачках он знакомится с метросексуалами, его катают вокруг порта и пары близлежащих островов на сногсшибательном сверкающем мощном катере — даже доверяют штурвал, когда поблизости никого нет, а он хохочет как ненормальный, прибавляет газу и чувствует, как вся эта невероятная махина размером с хороший дом задирает перед разгоном свой акулий нос; потом начинается суматошная тусовка в доме у какого-то олигарха прямо на пике Виктория,⁴⁸ с видом на подернутую дымкой верхушку небоскреба Блейка около гавани. На пике ему всюду чудится запах жасмина и бананов. Жилище олигарха-канадца и его супруги-японки смахивает на дворец или музей: стены увешаны картинами, которые добывались правдами и неправдами на всех континентах, исключая разве что Антарктиду. Олбан потягивает коктейль с частицами золота и ощущает себя младенцем.

Блейк высаживает его в аэропорту и вручает новенький «уокмен», сверкающий складной армейский нож швейцарского производства, пухлый конверт, набитый ветхими зелеными бумажками по десять и сто баксов (на всякий пожарный), а в придачу дает совет: «Запомни, Олбан: метить надо высоко. Будь эгоистом, думай только о себе. Вокруг одни засранцы — все так делают», и тут у него возникает такое чувство, будто город его отрыгнул; он поднимается на борт «Боинга-747» и не без облегчения сворачивает направо, в эконом-класс.

Во время посадки на Гавайях он мирно спит.

С месяц гостит в Лиме у тети Эльзы — это сестра Энди, давным-давно осевшая в этих краях, единственная родственница, не принадлежащая к клану Уопулдов, кого он посещает во время своей кругосветки, растянувшейся на весь промежуточный год. В предместье, весьма далеком от респектабельности, она держит бар у бассейна — обшарпанный и хлипкий.

Здесь он тоже расширяет свой жизненный опыт.

После этого едет поездом в Мачу-Пикчу, дальше на попутках, в основном на грузовиках, потом возвращается на побережье, зачарованно наблюдая, как волны лижут сотни миль золотистых пляжей, оттуда направляется на север, вспоминает, что через месяц ему домой, и в конце концов оказывается в Лос-Анджелесе, где почти случайно, приехав навестить кузена Фабиола, грезящего о карьере кинорежиссера, сталкивается нос к носу с Софи.

Олбан благополучно вычеркнул из памяти свою кузину, особенно за эти девять месяцев путешествий. Софи все меньше и меньше занимает его мысли после того случая (на следующее лето после того особенного лета, проведенного ими вместе), когда он выяснил, что она уже давным-давно вернулась из Испании, но даже не дала о себе знать.

Судьба сводит их посреди пустыни. Кузен Фабиол занимается поисками натуры: он слышал, будто в центре пустыни Мохаве⁴⁹ пропадают без дела сотни брошенных под палящим солнцем самолетов, которые не ржавеют (в том-то вся фишка), потому что там страшная сушь: распластались под открытым небом — и хоть бы что; для натурных съемок лучше места не придумаешь, а потому надо туда съездить и, если повезет, вдохновиться на творческие подвиги. Они грузятся в его машину и направляются в пески.

Кузен Фабиол невысок ростом, жилист, рыжеволос и говорлив. Учится в киношколе, снимает квартиру в Топанге. Он подолгу смотрит вокруг через прямоугольник, образованный большими и указательными пальцами. Планирует создать что-нибудь забойное, не хуже «Рокки», а для начала усвоил правдоподобный южнокалифорнийский акцент.

— «Рокки»? Ну, это уже классика. — Почему-то он даже не ввернул обращение «баклан», что на него совсем не похоже.

— Я-то считаю, что фильм — полный отстой, — замечает Олбан и осторожно лижет прямоугольничек проклеенной бумаги.

В дороге ему поручено набивать косяки. Это один из многих навыков, приобретенных им в течение последнего года, причем он одинаково успешно справляется и с излюбленной американцами «травкой», и с рецептом «табак плюс гашиш», популярным в других странах. Сейчас главное, чтобы траву не сдуло. Машина у Фаба — старый, некогда красный «форд-седан» со сломанным кондиционером, поэтому все окна открыты. Когда поблизости нет копов, Фаб привычно выжимает из машины максимум, так что уберечь травку совсем непросто.

— «Ат-стой, ат-стой», — передразнивает Фабиол. — Много ты понимаешь.

Они подруливают к авиастоянке — это плоская, пыльная, иссушенная ветром и солнцем местность у черта на рогах. Небольшие проблемы с охраной у шлагбаума решаются с помощью телефонного звонка на побережье: Фаб договаривается с кем-то из знакомых, которые здесь заправляют. Вот их уже пропустили на территорию, но, вместо того чтобы направиться прямиком к рядам стоящих на земле самолетов, они едут к выгоревшей, нескончаемой взлетной полосе, которая отходит от обшарпанных, разбросанных в беспорядке тесных ангаров.

— У меня тут встреча с фотографом, — объясняет Фаб. — С минуты на минуту прилетит из Сан-Франциско. — Возвращает косяк Олбану, тот затягивается. — Дружок этой… — говорит Фабиол и глотает дым, — …кузины Софи.

Одного только упоминания ее имени достаточно, чтобы у Олбана дрогнуло сердце. Поперхнувшись дымом, он кашляет, будто от удара под вздох. До него доходили слухи, что Софи обреталась в Нью-Йорке, училась в каком-то художественном колледже и жила у родственников по материнской линии. Нью-Йорк должен был стать последним пунктом назначения в его странствиях по миру, и он надеялся с ней встретиться.

— А, — только и способен выдавить Олбан.

Воображение сразу же подсказывает, что она в том легком самолете, которого они ждут, но разум отказывается понять, откуда ей там взяться.

Юркая «сессна» появляется ниоткуда, подлетает, накренившись на одно крыло из-за бокового ветра, приземляется, на что ей требуется не больше десятой части бескрайней взлетно-посадочной полосы, и подкатывает к ангарам, где стоят Олбан и Фаб, облокотившиеся на капот машины. В самолете — двое, и, когда пропеллер наконец-то замирает, они соскакивают на землю: фотограф прилетел с пассажиркой, и сердце Олбана сначала екнуло, а потом упало, потому что эта девушка — изящная блондинка, совершенно не похожая на Софи.

— Эй, Фаб! — кричит рослый парень лет двадцати пяти, с растрепанной черной шевелюрой, объемистой сумкой для фотоаппаратуры и в темных очках.

— День-не-ел! — приветствует его Фаб.

Они бросаются друг к другу и здороваются хлопком по раскрытой ладони.

Блондинка — кроссовки, обрезанные джинсы и футболка с изображением группы The Cure — замирает как вкопанная при виде Олбана. Ее лицо тоже скрывают солнцезащитные очки, и она поднимает их к макушке, чтобы приглядеться.