Закончив, они в изнеможении рухнули на траву по разные стороны освобожденного водовода — распластались, тяжело дыша, в прохладной тени деревьев. Ему пришло в голову: а вдруг дядя Джеймс увидит такую сцену? Что он подумает?

Софи снова надела футболку. Они потащились обратно к дому, испытывая жгучую боль в мышцах.

— Завтра все тело будет ныть, — сказала она.

— Или послезавтра, — отозвался он, забираясь на высокий уступ перед самым домом.

Ветер угомонился; сад, казалось, замер в неподвижности, потеряв счет времени, и только жужжание насекомых выдавало существование какой-то жизни.

— Уф, — сказала она. — Вот жарища, да?

— Ага, — согласился он и засмеялся. — Сейчас бы в бассейн!

Она взглянула на него с улыбкой, поднимаясь по ступенькам крыльца; в дом они вошли сквозь огромные застекленные двери, за которыми их встретили звуки радио и запах чесночного соуса.

И вот он ее целует! Они на вечеринке под большим навесом на какой-то ферме, которая находится неподалеку от Бэмптона, рядом с Национальным парком, и принадлежит родителям одной из подружек Софи; выпито уже немало сидра, все постепенно переходят на дурацкий, рыкающий, до смешного тягучий западный говорок и несут всякую чушь, чем, наверное, реально доводят местных ребят: «А выпью-ка я ишшо сидор-р-ру», «Ой-е, зашибенная кр-р-ралечка» — и танцуют до одури под кучу разных групп, о которых ни он, ни она и слыхом не слыхивали, но виду не подают, хотя потом он раскалывается и она тоже сознается, что таких не знает, — и пыхают косячком, но, честно говоря, не затягиваются, а потом долго кашляют и наливают себе еще сидра, потому что от дыма ужасно дерет горло.

Но он целует ее! И она ему позволяет! И целует его в ответ! Они целуются! Он не верит своему счастью.

Ребята все вместе посмотрели закат, а потом убавили звук и потянулись к дому, чтобы по очереди позвонить родителям и доложить, что у них все в порядке. Разумеется, гости приехали сюда с ночевкой, и предки думают, что за молодежью приглядывают фермер с женой, которые не допустят никаких безобразий, но на самом деле за хозяина остался племянник фермера, который на пару со своей подругой отпустил старших на выходные; парень сам не дурак выпить и курнуть, ему только в кайф, что к ним с ночевкой завалилась толпа приезжих, а чем они тешатся — племяннику по барабану, но на всякий случай он таскает за собой огнетушитель (а у самого к губе сигаретка прилипла), потому что тусуются они, как-никак, в амбаре и, хотя там, считай, пусто, вокруг-то полно соломы, а ребята почти сплошь курящие. В глубине амбара установлена нехилая аудиосистема, тут и там расставлены бочки и тазы со льдом или, на худой конец, с холодной водой, чтобы остужать банки и бутылки. Гостям даже не пришлось везти с собой выпивку, потому что этот самый племянничек закупился под завязку и теперь толкает им бухло по сходной цене да еще предлагает домашний сидр — крепкий, неочищенный, мутный, в больших оплетенных бутылях, — которым тут же приторговывает его подруга, разливая эту бурду в белые пластиковые стаканчики, а сама твердит, что каждая порция по крепости равна целой пинте, и после парочки таких порций никто с ней уже и не спорит.

Сначала Софи танцует с другими парнями, в том числе и с хозяйским племянником по имени Джейми, а Олбан просто сидит и смотрит, как отплясывают другие; потом все же приглашает двух-трех девушек, с которыми встречается взглядом, но лишь одна из них соглашается, да и то какая-то плюгавая и в хлам пьяная, еле на ногах стоит, а потом и вовсе блюет, отойдя в сторонку, — какие уж тут танцы; другая девушка, как оказалось, пришла на вечеринку с плечистым, светловолосым и уже подвыпившим парнем, этаким «Лучшим молодым фермером года», который, не стерпев наглости Олбана, собирается отметелить этого гада, но Олбан поспешно извиняется, поднимает обе руки и ретируется, а потом возвращается и садится на тюк с соломой, где можно спокойно выпить, пока Софи, вся запыхавшаяся от танцев, не усаживается рядом, чтобы пожаловаться, как она чертовски разбита, потому что со дня героических трудов по очистке водостока прошло всего двое суток.

На ней неимоверно узкие джинсы и прозрачный черный топ, сквозь который просвечивает черный лифчик; ботинки она скинула и танцевала босиком, а теперь всерьез обвиняет Олбана, что он ее измучил; это все из-за него, и потому он предлагает потанцевать за нее: она забирается ему на спину, кладет голову на плечо, а он обхватывает руками ее бедра и танцует таким образом с парочкой ее подружек, пока она размахивает руками и качается туда-сюда, так что пару раз они оба чуть не валятся на пол; трое-четверо парней таким же манером развлекают своих девушек. После пары песен он совсем выдохся, пришлось спустить ее на пол и тащиться в глубь сарая, где свалены тюки с соломой; они садятся на пол, привалившись к этим тюкам, и она прижимается к нему, хохочет, а потом уходит за двумя стаканами крепкого мутного самогона, возвращается и едва не падает на него, все так же тяжело дыша и хихикая, а потом, когда последние лучи солнца исчезают на западе и кто-то зажигает тусклые лампочки, вдруг — поразительно, непостижимо, вроде бы никто из них первым и не начинал — они целуются; сначала это просто легкие касания губами, потом настоящие, всеохватные поцелуи с приоткрытым ртом и с языком, а стаканчики с самогоном уже забыты, то есть банально опрокинуты на пол, и они впиваются друг в друга, все крепче сжимая объятия.

Через некоторое время она вдруг отстраняется, и на ее разрумяненном лице застывает испуг.

— Как это произошло? — спрашивает она с ужасом.

Он качает головой.

— Сам не знаю! — отвечает он в полный голос, разводя руками. — Но ведь неплохо, а?

Выражение ужаса пропадает, она смеется и начинает что-то говорить, но слова заглушаются, потому что она снова припадает к нему и губы их соединяются, не препятствуя языкам.

Потом, за амбаром, пока где-то за рифленой металлической стенкой гремит музыка, скрытые от посторонних глаз, они продолжают целоваться, обниматься, ласкать и просто сжимать друг друга в объятиях. Он никогда не чувствовал ничего прекраснее запаха ее волос. Она позволила ему расстегнуть ей лифчик и потрогать чудесную, изумительную грудь и погладить ее через джинсы между ног, но не позволила расстегнуть молнию, хотя сама ласкает его сквозь джинсы, да так, что ему раз десять кажется, что он вот-вот кончит, но этого так и не происходит, и яйца ноют, как черт-те что.

— Нет, правда, мы не должны этого делать, — говорит она вдруг, когда они лежат, прижавшись друг к другу, тяжело дыша, отдыхая от поцелуев.

— Законом это не запрещено, — замечает он.

— Да, но все-таки.

— В любом случае пока что у нас ничего не было.

— Что значит «пока что»? Ты на что-то надеешься? Надеешься, да? Признавайся!

Он обнимает ее крепче и снова зарывается носом в роскошные рыжие волосы. Они пахнут свежим воздухом, природой, каждым прекрасным растением на этом свете, каждым цветком, каждой травинкой.

— Ну, — говорит он, — я об этом думал, а как ты — не знаю.

Она ничего не отвечает, однако продолжает одной рукой поглаживать его поясницу, а другой шею. Так продолжается несколько минут. Он думает: это никогда не надоест.

— Знаешь, я ведь не совсем девственница, — признается она.

Он отстраняется и смотрит на нее.

— Это все Завитушка виновата, — говорит она с едва различимой в темноте улыбкой и пожимает плечами. — А может, седло.

— А, — говорит он, не сразу соображая, о чем она. Такое и в голову не могло прийти. Ему всегда (ну, в последние года два, когда его начали интересовать девчонки и секс) казалось странным, что женщины появляются на свет как бы опечатанными — будто сама природа подыгрывает святошам. Что ж, ладно. Даже когда считаешь, что узнал о сексе все, остается еще что-то неведомое.

— Ну, мм, я думаю… — выдавливает он, понимая, что не силен в этом вопросе, и вдруг ощущает себя полным ничтожеством.