– Ладно, – смилостивилась наконец наблюдавшая за моими бесплодными потугами Луиза. – Давайте карандаш и бумагу, я Вам сама запишу.

Карандаш нашелся сразу так как был, оказывается, до сих пор зажат у меня в руке, а вот в поисках подходящего листочка я вновь заметался выворачивая карманы. С укоризненным вздохом Луиза перегнулась через мой мольберт и быстрым летящим почерком нацарапала десяток цифр телефонного номера прямо в углу незаконченного портрета. Я заворожено наблюдал за изящным изгибом ее стройного тела, за порхающим по бумаге карандашом и задумчиво сжатыми губами. Сам я на такой фокус совершенно не способен. Просто не помню номер своего мобильника и все, не запоминается, хоть ты тресни. Оправдывает меня лишь одно соображение – сам себе я никогда не звоню. Откуда же в таком случае помнить номер? А вот она помнит. Черт, я готов умиляться и восхищаться даже самым тривиальным и элементарным вещам, если они связаны с этой девушкой. Да что это за головокружение меня охватило? Может, съел чего ни то сегодня за завтраком?

– Вообще картины обычно подписывает художник, а у вас я вижу все наоборот, – ядовито произнес кто-то за спиной.

Я аж подпрыгнул от неожиданности, хотя ничего неожиданного в принципе не произошло. Просто вернулась, не к ночи будь помянута, бело-розовая моржиха, о существовании которой на этом свете я было совсем позабыл. Пока я на этом основании тормозил, не в силах придумать достойного ответа, вместо меня отозвалась сама Луиза:

– Это не подпись, это мой автограф, – с милой улыбкой сообщила она скептически поджавшей губы подруге. – Я еще не стала знаменитой журналисткой, но когда-нибудь ведь непременно стану. Вот мастер и попросил у меня автограф с дальним, так сказать, прицелом.

Бело-розовая лишь неопределенно хмыкнула, не удостоив нас ответом, но всем своим видом продемонстрировав предельное неодобрение. А я отложил для себя в памяти профессию моей новой знакомой. Надо же, с настоящими живыми журналистами мне общаться еще не приходилось. Исключая Фиму Федорцова, подпольная кличка Фу-Фу, но тот во-первых мужского пола, а во-вторых не журналист, а фотограф, а это наверняка две большие разницы.

– Так не забудьте же, не раньше завтрашнего дня, – с нажимом произнесла Луиза, значительно глянув мне в глаза.

– Что не раньше завтрашнего дня? – тут же вскинулась принимая охотничью стойку бело-розовая. – О чем это вы уже тут без меня договорились?

– Мастер не успевает закончить портрет, – с невинной улыбкой сообщила Луиза, заговорщицки мне подмигнув. – Там оказалось слишком много сложных мелких деталей. Но он поработает над ним сегодня дома, и завтра я смогу его забрать.

– Кого его? Мастера, или портрет? – неуклюже съязвила бело-розовая, меряя меня уничтожающим взглядом.

– Портрет, конечно, – делая вид, что не заметил насмешки, поспешил пояснить я. – Действительно, так будет лучше, дальше я смогу работать без натуры. Так зачем занимать ваше драгоценное время?

– Вы и так отняли его больше, чем достаточно, – отрезала бело-розовая, подхватывая Луизу под руку и разворачиваясь чтобы уйти.

– До свидания, мастер, – улыбнулась на прощание моя очаровательная натурщица.

– До свидания, Шатана, – махнул я рукой в ответ.

– Ну это уже вообще возмутительно! – взвизгнула вдруг разворачиваясь моржиха Наташа. – Кого это вы тут обзываете сатаной?! Что совсем уже крыша поехала?!

– Успокойся! – дернула ее за рукав явно смущенная этой вспышкой Луиза. – Он сказал не сатана, а Шатана. Это такой персонаж из наших народных легенд. Мастер, оказывается, знает осетинские сказки…

– Осетинские? – я почувствовал, как в горле у меня пересохло. – Так ты… То есть Вы, из Осетии?

– Ну да… – она непонимающе глянула в мою сторону, пытаясь сообразить, чем вызвано прозвучавшее в вопросе волнение.

– Из северной, или южной? – я пытался справиться с собой, но непослушные руки уже начали предательски дрожать, а внутренности в низу живота скрутило холодными жесткими пальцами.

Я говорил сейчас в ее удаляющуюся спину. Луиза уходила, растворялась в толпе увлекаемая подругой. Но я должен был получить ответ. Казалось, сейчас нет ничего важнее, только знать откуда: из северной, или южной. И откуда-то из людской толчеи долетел все же ее голос:

– Из южной… Хуссар Ирыстон… Цхинвал…

«Хуссар Ирыстон», «Цхинвал», – громом отдалось в голове, раз за разом повторяясь на все лады, отражаясь от стенок черепа и бешено колотясь в сделавшейся вдруг пустой и гулкой черепной коробке. Те слова, которые я столько лет стремился забыть, выкинуть из памяти. «Хуссар Ирыстон».

Дорога ползет вверх в сторону перевала. Движок ревет, натужно жалуясь на горькую судьбу любой военной техники. «Урал» тяжело переваливаясь с боку на бок упорно карабкается вверх, цепляясь изрядно полысевшими уже протекторами за неровности разбитой, давно не чиненой дороги. Солнце нещадно режет глаза. Конец марта, но здесь уже примерно такая же температура, как в родной Москве летом. Снега давно нет и в помине, разве что высоко в горах, на высящихся вокруг пиках он по-прежнему сверкает нетронутой первозданной белизной. «Как вечным огнем, сверкает днем, вершина изумрудным льдом…», это песня про горы. Быть может не про эти, даже скорее всего не про них, но все равно очень похоже.

Следом за нашей машиной деловито сопит еще один «Урал». В кабине рядом с водителем хорошо видно напряженное лицо Пепса, Витьки Соловьева, нашего замковзвода. Он едет старшим второй машины и на этом основании просто раздувается от осознания собственной важности и значительности. Как же, не вместе со всеми в дребезжащем неуютном кузове посадили, а как белого человека в кабину определили, чем не повод для гордости? Каску он в нарушение всех инструкций конечно снял и огненно-рыжие вихры дембельской шевелюры свободно развеваются под залетающим в открытое боковое окно ветром. Пепс старше меня на один призыв, со дня на день ему отправляться домой, все, отслужил. Мне еще корячиться полгода, но само понятие времени здесь весьма относительно. Никогда нельзя заранее загадывать, что случится раньше, или позже. Вот, например, Чиж, молодой парнишка из нового пополнения. Ему до дома было еще как до Китая раком. Служить и служить, как медному котелку. Но прилетевшая откуда-то с окрестных гор пуля решила совсем иначе, и Чиж уже давно дома, только запаянный в цинке. В точно таком же, как те, что приходили в свое время из далекого и загадочного Афгана. Я знаю, их в последнее время очень часто показывали по телевизору. Словно спохватились и вдруг кинулись добирать всю запретную ранее чернуху об этой войне. Помню как расстроился в день вывода оттуда наших войск. Насмотревшись ставших модными фильмов и передач о лихих десантниках сам втихую мечтал о славе, о подвигах, представлял себе, как напишу в военкомате рапорт с просьбой направить меня служить обязательно в Афганистан, и обязательно в десантные войска. Случившийся в восемьдесят девятом вывод, перечеркнул разом все наивные мальчишеские мечты. Эх! Всего каких-то двух лет не дотянул! Сорвалась медаль, а может даже и орден!

Пепс гримасничает за лобовым стеклом, показывая мне поросший жестким волосом крепкий кулак в пятнах веснушек. Тычет пальцем по сторонам. Правильное в общем-то предупреждение. Раз уж сам уселся старшим борта, то нечего ворон ловить, секи по сторонам, мало ли что. Собственно у задних бортов сажают обычно кого помоложе. Неписанные законы солдатского старшинства обязывают представителей более позднего призыва ездить в передней части кузова. Там вроде как комфортнее, меньше трясет и практически не долетает вездесущая дорожная пыль. Но мне почему-то больше нравится сидеть именно здесь. Отсюда лучше обзор. Видны далекие горы со сверкающими шапками льда, поросшие кривым сосняком крутые склоны, иногда переходящие в ободранные отвесные скалы. Опять же, когда пролетаем насквозь какое-нибудь из местных сел можно подсмотреть украдкой подробности быта местных горбоносых аборигенов, так не похожих на привычные славянские типажи, а то и помахать рукой какой-нибудь любопытной девчушке исподтишка рассматривающей проезжающих мимо солдат. Ну а пыль, что же, черт с ней с пылью, все равно она везде, меньше, или больше понятие весьма условное. После любого выезда форму можно с успехом выбивать палкой что старый ковер, а сам еще долго отхаркиваешься комками серой слизи набившейся за время дороги и в рот, и в нос.