Городской, а после загородный пейзаж, представший в мрачных серых красках непогоды, помелькав за окнами, сменился темнеющими с иссякающим днем лесами, перелесками, садовыми участками с натыканными уродливыми фанерными домишками-скворешниками, сиротливыми деревеньками.

Выпил, закусил принесенным салатом.

…в принципе, милая мордашка…

Какое-то с первого же взгляда взаимопонимание обозначилось, симпатия что ли. И, двигаясь взад-вперед по вагону-ресторану, не скрывала официантка улыбки, один раз прыснула со смеха, так заворожено наблюдал за ней офицер за столиком, что она обслуживала.

Постояли, покурили в тамбуре. Женя. Евгения. Красивое имя. И так легко общаться с ней, такая контактная, простая. Откуда родом, да как сюда попала расспросил. Скучно в глухомани российской до старости проторчать, а на поездах – и города разные повидаешь, людей всяких повстречаешь. Пока замуж никто не берет, самой кое-что подзаработать, накопить, пожить свободно.

В ответ Шарагин про себя в двух словах объяснил. Про войну – ничего, и про ранение – молчок, что к новому месту службы едет доложил, и хватит. Просветил глупышку: на флоте не такие, как у него, тельняшки носят, в воздушно-десантных войсках он служит. Разница большая! Да она, кажется, и раньше знала, просто разыгрывала, подшучивала над ним. Какой десантник не обидится, когда его за моряка принимают?! Простил. Понял, что с юмором девчонка. Старый анекдот пришел в голову, рассказал, вместе посмеялись. А то вдруг стало не о чем говорить. Женя позвала:

– Пошли, потом поговорим еще…

Расчет ее Олег сразу не углядел, не распознал. Официантка наученная, хоть и девчонка еще, недавно небось школу закончила, а хваткая, отпечаток войны в глазах незнакомого хорошенького усатого офицера угадала, – из Афгана, откуда ж еще? – да и шрам подтверждал, что после ранения человек, а значит – натерпевшийся, навидавшийся, но главное – из заграницы следует, не с пустыми карманами, и раз так к женщинам тянет его, истосковался, видать. Легко такого в оборот взять, пококетничать – он мигом клюнет. Молодые офицеры, знала Женя по опыту, – как дети, которых поманить конфетой ничего не стоит, даже жалко их порой – знающих свое дело в мире армейском и абсолютно наивных, беспомощных в мире реальном. Только завидят юбку – сразу петухами начинают ходить, гусар из себя строить, особенно когда выпьют.

…вообще-то она ничего, симпатичная… подождем, пока она

освободится, уже скоро закрываться будут…

Заигрывала Женя взглядами, и с каждой новой улыбкой наваливались на Шарагина грешные мысли, будоражили воображение. А где? Как? Никогда таким раньше он не был, не бросался на первую встречную. Но тут – приспичило! Вот Чистяков – тот мастерски обхаживал представительниц слабого пола, тот без победы с поля боя не уходил. Как бы не оконфузиться! Нет.

…«налит весь мужскою силой!»…

И от ворот поворот получить в таком деле – обидно.

…а-а-а… я знаю! я ей косметичку подарю… тогда уж наверняка!..

Он допил, закусил, вернулся в свой вагон, открыл купе, полез в чемодан. В Кабуле он купил две косметички – завидный подарок для любой советской женщины: и пудра тебе есть, и тени.

…для Лены и для мамы… ничего, маме я подарю платок…

На дне чемодана, рядом с косметичками лежал бумажный сверток.

…дневник Епимахова… я забыл передать дневник… потом,

потом!.. тут такое дело наклевывается!..

Вагон-ресторан закрывался. Директор то и дело гасил свет, чтобы выгнать оставшихся за столиками посетителей.

…какие-то не наши, поляки что ли?.. пше-пшекают… с официантками

кадрятся… опередили! облом, товарищ старший лейтенант…

хорошо, что косметичку не успел подарить… да и не такая уж она и

симпатичная!.. дурость какая-то! на что я позарился?.. бес попутал…

Купился на женское внимание, на блеск игривый в глазах, на соблазнительно виляющие бедра, на фальшиво-ласковый тон! Дурак! Мальчишка!

Чтобы не оказаться в идиотском положении, Шарагин попросил выпить и закусить, но Валя сказала через плечо, что все, мол, кухня закрыта. А Женя, та и от разговора не оторвалась. Забыла про офицерика.

– Я договорюсь, – предложила баба Маня, – отпустят… сколько тебе? Грамм сто пятьдесят? Сейчас принесу…

Читал Шарагин под перестук колес записи лейтенанта Епимахова.

…все они, бабы, одинаковые…

И дневником назвать это было бы не совсем верно. Лейтенант использовал карманного размера записную книжку с алфавитом. В основном дневник представлял собою собрание хаотичных записей: зарисовки, мысли, услышанное. Почерк был не всегда аккуратный, почти без наклона. Записи делались ручками разных цветов и карандашом, с перерывами, судя по датам, от случая к случаю. Первые месяцы после прибытия в Афган Епимахов писал много.

…«Есенин у нас свой объявился», – вспомнил Шарагин слова

Пашкова. Прапор считал, что Епимахов пишет именно стихи…

отчасти был прав…

«Завтра летим за речку, там идет настоящая война. Ночь на Ташкентской пересылке. Первый раз в жизни полечу заграницу.»

Смешно теперь вспоминать приключения Епимахова. Мужики по полу катались, когда он рассказал.

…Несмотря на многочисленные гласные и негласные правила и приказы, почти все на пересылке квасили. Водка в Союзе стоила дешевле, да и военнослужащие как бы не на службе находились. Офицеры часто приходили из города подшофе.

– Выпить хочешь? – спросил Епимахова краснолицый от загара усатый капитан в хромовых сапогах.

– Нет, благодарю, – Епимахов принципиально отказался, подумал: «Завтра прилетим в Кабул, не исключено, сразу в бой придется идти…»

– Да ладно тебе, на, пей! – уговаривал капитан. – Быстрее заснешь.

Когда капитан в хромовых сапогах ушел на улицу курить, вернулся из города второй сосед Епимахова – прапорщик. Он принес авоську с пивом. Епимахов отказался и от пива.

Прапорщик открыл зубами пробки, выпил одну за другой две бутылки «Жигулевского»:

– Трубы горят! – он сел к столу, взял пачку сигарет и несколько сторублевых купюр. – Ты с собой советские бабки везешь?

Епимахов ответил, что у него осталось всего рублей пять.

– Зря. Афганцы с удовольствием берут рубли, особенно стольники.

– Так ведь нельзя перевозить через границу. Таможня найдет, – наивно сказал Епимахов.

– А я тебе покажу как их спрятать, – подмигнул прапорщик.

Он разгладил три сторублевки, свернул их тоненькими трубочками, после чего достал из пачки три сигареты, высыпал табак, и запрятал деньги. Сверху прикрыл табачными крошками.

– «Таможня дает добро!» Ты ж меня не выдашь, земеля? – Прапорщик испытующе взирал на Епимахова. Тот покраснел, будто его обвинили в предательстве:

– Нет, конечно.

Ночью комната набухла от перегара, стало нестерпимо душно. Подъем в четыре тридцать утра Епимахов проспал. Раньше всех встал капитан. Хоть и вернулся он после часа ночи, выглядел как огурчик, умылся, побрился. Епимахов схватил зубную щетку, полотенце, но зубы почистить не успел.

Вскоре подали грузовики. Офицеры, прапорщики и несколько женщин-служащих полезли через борт в кузов. Выехали на аэродром.

Таможня военного аэродрома, расположенного возле совхоза «Тузель», была настроена воинственно: заставляли открывать чемоданы, сумки, перебирали вещи, отбирали водку, искали деньги. У двоих офицеров вывернули наизнанку карманы, щуплому прапорщику велели снять ботинки.

– На пушку берут, – беспокоился у стойки таможни прапорщик, сосед Епимахова. – Кто же будет в ботинок бабки прятать!..