Упал он лицом на торчащие камни, от чего один глаз его лопнул и вытек; и со стороны любой бы подумал, что это должно быть невыносимо больно – упасть лицом на камни, и лишиться таким вот образом глаза. Он, однако, ничего не почувствовал, так как был мертв еще в полный рост, когда несколько пуль аккуратненько прошили его, точно на швейной машинке шов прострочили, сквозь правое легкое и сердце.
Откатилась и осталась лежать в пыли панама со значком – красной звездой, с серпом и молотом.
Обращенное к командиру мертвое уже лицо выражало и како-то детское, наивное удивление, и, в то же время, будто ждало последнего приказа, поскольку ведь позвал его командир, крикнул что-то мгновение назад. В единственном глазе Мышковского застыло отражение смерти.
…смерть выбрала его, я – следующий…
Случилось то, чего он ожидал давно, но во что отказывался верить. Шарагин лежал на боку, зажав левой рукой шею, из которой, пульсируя, затекая за воротник, вырывалась кровь, и смотрел на мертвого Мышковского. Они лежали почти вместе, рядом – командир и солдат – всего-то в паре метрах друг от друга.
…как же так? почему в меня попали?..
Стоило Шарагину отнять руку от шеи, как струя алой крови толщиной в палец вырвалась из него, смешалась с пылью, окрасила мелкие камушки. Он облизнул ладонь, как будто решил удостовериться, что это действительно кровь, и ощутил во рту тепло-соленый вкус ее. Сплюнул. Перемогая боль, клином застрявшую в шее, обжигающую, схоронился Шарагин от духов за камнем.
…скорее перевязаться…
Он разорвал индивидуальный перевязочный пакет, но понял, что сам перевязаться не сможет, перевернулся на другой бок, позвал:
– Сычев! Сычев…
Сычев взводного не видел и не слышал.
…ботинки мокрые… почему мокрые ботинки?.. полные ботинки крови,
двигаю пальцами ног, а там все хлюпает… тельник весь мокрый,
липкий… надо срочно затыкать рану!..
– Сычев!..
Солдат перезаряжался в это время и заметил, наконец-то, что командир ранен, подполз, по-крабьи, бочком, не отрывая осоловевших глаз от гребня, увидел лежащего за взводным друга.
– Мышара!..
– …мертв он, – прохрипел Шарагин, чтобы не терять время.
– Суки! – завопил Сычев. Он схватился за автомат, но Шарагин удержал его.
– Ща, товарищ старший лейтенант, ща перевяжу…
Он зубами разорвал резиновую оболочку пакета, усердно наматывал бинты на шею взводного. Бинты тут же, как губка, пропитывались кровью, слипались, пропуская красные струйки.
– Жопа нам здесь! – занервничал солдат, когда рядом взорвалась граната, но взгляд взводного подействовал отрезвляюще.
Он собрался что-то сказать, но небо над ним вдруг дрогнуло, повалилось на бок, опрокинулось…
…если сонная артерия перебита – крышка, через минуту сдохну…
– Не останавливается кровь! – прячась от пуль, кричал в растерянности солдат, прямо в ухо кричал: – Не останавливается!..
– Оберткой! давай оберткой резиновой от ипэпэ затыкай… – догадался Шарагин.
Вышел толстенный комок на шее. Кровотечение остановилось. Он повернул голову, и кровь опять нашла лазейку.
Сычев вслушивался в хрипенье командира и передавал дальше приказы. Слышали ли их разметавшиеся на склоне солдаты?
– Не расходовать патроны! – кричал Сычев. – Окучивать гребень из подствольников!.. Прикрывай левый фланг!.. Одиночными!.. Не расходовать патроны!..
Шарагин перевернулся на живот. Он отчетливо видел спускавшегося с гребня духа.
…ровесник мне…
Он удерживал его на мушке, позволяя приблизится. Он так хорошо прицелился, что выстрели кто-то первым, обязательно расстроился бы из-за того, что упустил «добычу».
…пора…
Пули попали в цель. Дух упал, но Шарагин не отпускал курок, потому что справа и слева тоже высовывались из-за камней головы духов. Он расстрелял почти весь рожок, прежде чем автомат заклинило. И почти тут же потемнело в глазах.
…начинается… живым не возьмут, подожду пока стихнет и подорвусь,
когда духи подойдут ближе подорву ее…
Он вытащил из «лифчика» гранату, сжал ее, ребристую, в руке, как что-то родное, как что-то, что принесет в один миг избавление от мучений и ужасов плена.
Зрение вернулось. Мутно вначале видел все Шарагин, затем четче. Он мог разглядеть недалеко от себя Сычева. Непонятно было только, почему все перестали стрелять. Неужели отбили духов?
…слух пропал! не может бой кончится просто так… так не бывает…
И действительно, бой продолжался, только старшему лейтенанту словно ватой заткнули уши. Он видел, как кривится рот Сычева, как дергается затвор его автомата, и сыпятся в пыль гильзы, но ни голоса, ни выстрелов не слышал.
Мягкие усики на гранате распрямились. Шарагин прижал гранату правой рукой к сердцу.
…боль, я не сразу заметил ее…
Боль. Она робко притиралась,
…как попутчик в автобусной толкотне…
жалась, осторожничала, вроде бы ластилась; лишь позднее, окрепнув, она перенарядилась в нечто более яркое, волнительное – в алое, в цвет крови, которая исходила из раны; углублялась боль, утверждалась, становилась невыносимой, и стирала,
…как стирают со школьной доски отслужившие слова…
цвета яркие и мысли, и переживания, ныряя в бесконечность, наполняя каждое мгновение ослепительно жгучим светом…
– Связь нужна! – захрипел Шарагин. – …Артиллерию… вызывай!.. Огонь на себя!..
Первый снаряд положили точно по гребню. Шарагин не услышал разрыв – ощутил всем телом, как содрогнулась земля. Он выглянул из-за своего камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Били четко, один к одному ложились снаряды, будто кто-то корректировал огонь.
…везуха!.. вызывали огонь на себя, а они, как всегда, мазанули…
но как они успели так быстро выйти на связь и передать координаты?
должно быть, я в отключке был… сознание потерял?..
Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что координаты выдал Зебрев, он же корректировал огонь. Видел, что духи спускаются по левому склону. Обошли бы очень скоро взвод с фланга и расстреляли бы в упор.
Последние разрывы на гребне, и жиденькие автоматные очереди Шарагин слышал уже отчетливо: слух вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков.
Пока бойцы возились с ранеными и убитыми, Шарагин запрятал гранату в лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подвел его. Он увлекся и злился, будто важнее сейчас дела не было, чем чинить заклинивший автомат, будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала.
– Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты… пять человек ранено, Саватеев и Бурков серьезно, – докладывал кто-то из солдат взводному.
…да-да… что ж ты, сука, подвел меня!..
– Товарищ старший лейтенант…
Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по затвору. Пошел затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как теплая струйка побежала вниз под тельняшку.
– Товарищ старший лейтенант…
Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.
– Олег! – звал Зебрев. – Ты слышишь меня?
…вот и все, я ухожу…
Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.
И он понял, что мертв, что и они это знают, и прощаются с командиром.
Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там навсегда.
И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был плывущий самолет, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который, возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,
