Я передал Паньшину винтовку, и тот неожиданно спросил:

– Товарищ лейтенант, что теперь будет? Это что, война?

Нам, командирам, в те дни вдалбливали в голову следующее: не идти на поводу у разного рода слухов, распространяемых невежественными людьми и провокаторами, не поддаваться на провокации, внушать личному составу мысль о том, что никакой войны с Германией не будет, что с ней подписан договор о ненападении, что наш основной враг – Англия. Вот почему мой боец Паньшин задал такой вопрос, хотя было очевидно – над городком пролетает армада немецких бомбардировщиков. Без бинокля было видно – на крыльях кресты. Истребители прикрытия неслись ниже. Легкие, маневренные «Мессершмитты».

Они-то, «Мессершмитты», и обстреляли штаб полка и штаб танковой бригады. Произошло это буквально через мгновение. Мы еще не успели добежать до караульного помещения и поднять караул в ружье, когда в военном городке загрохотало, затрещали пулеметные очереди. Дело в том, что «Мессершмитты» хотя и были истребителями, но могли брать на борт и некоторое количество легких бомб. А бомбили они очень точно.

Во время этого налета было полностью разрушено здание штаба нашего стрелкового полка. Погиб почти весь штаб, а также некоторые офицеры штаба танковой бригады. Я потом позже узнал от капитана Санникова, что там почти всю ночь шло совместное совещание штабов двух подразделений, которые дислоцировались в этом районе, что поступили какие-то срочные документы, согласно которым и наш стрелковый полк, и танковая бригада должны были выдвигаться непосредственно к границе и развертывать свои подразделения для отражения атаки из-за Буга. По существу, это был приказ о начале военных действий против германских частей, которые все эти дни и недели усиленно сосредотачивались на той стороне реки. Цели этих сосредоточений и маневров были совершенно очевидны. Но, как потом выяснилось, личному составу рот не выдали даже ни патронов, ни гранат. Приданный полку артдивизион не имел снарядов. Орудия стояли в парке под навесом тщательно замаскированные. «Мессершмитты» прошлись и по нему. Но это оказалось только началом.

Буквально через полчаса на Городок налетели примерно 30 пикировщиков «Юнкерс-87». На фронте их вскоре прозовут «лаптежниками». Дело в том, что у них не убирались шасси, а колеса были «обуты» в защитные металлические колпаки. Колпаки имели продолговатую форму и чем-то действительно напоминали лапти.

За тот день, 22 июня, «лаптежники» произвели несколько налетов. Может, четыре. Может, пять. Когда попадаешь под бомбежку, с психикой происходит нечто такое, чему потом, по здравом размышлении, невозможно дать название. Не выдерживают даже крепкие люди. Под налеты Ю-87 я попадал уже и в сорок четвертом, и весной сорок пятого – ощущение то же самое, что и тогда, летом сорок первого. Невозможно привыкнуть.

Одновременно они отбомбили погранзаставу. Я видел результаты их налета и в городке, и на погранзаставе, и то, как они сровняли с землей дот.

Меня с тремя бойцами моего взвода, а вернее, караула послали к Бугу, чтобы выяснить, что там происходит. Связь с пограничниками прервалась сразу после первого налета. Связи со штабом дивизии тоже не было. Командир полка убит, начальник штаба убит, начальник оперативного отдела штаба полка тяжело ранен, исчез один из комбатов. Кинулись его искать, посыльные вернулись, доложили: соседи по дому, дескать, говорят: уехал провожать на станцию семью. Уехал на грузовике. Это был командир первого батальона. Именно он в отсутствие комполка и других командиров выше его по званию должен был вступить в исполнение обязанностей командира полка. Комбат-1 так и не появился, и судьбы его я не знаю. Может, погиб, попал под бомбежку. Железнодорожную станцию тоже бомбили. Спустя сутки мы проходили мимо станции и видели разбитые дома, сгоревшие вагоны, скореженные рельсы, которые поднимались в небо выше семафоров, трупы наших бойцов, командиров и гражданских. Может, среди них лежал и командир первого батальона со своей семьей. Кто-то, помню, со зла сказал, что, мол, майор деранул вместе с женой на восток, струсил. Не думаю. И себя, и семью под удар, из-за минутной слабости характера, если он таковому и был подвержен, он бы ставить не стал. Я в те дни, да и потом, за четыре с половиной года войны, повидал всяких людей, в том числе и командиров, и видел и их минутное замешательство, и то, как быстро они это преодолевали. Да и сам не раз испытывал нечто подобное. Нет, комбат-1, скорее всего, был убит. Другое дело, что он все-таки нарушил приказ, согласно которому командирам всех уровней запрещалось отлучаться за пределы гарнизона. Но тут уж человеческое пересилило. Бросить жену и детей на произвол судьбы, когда кругом рвутся бомбы… Не знаю, как в таких обстоятельствах поступил бы я. Не знаю. А потому судить комбата не берусь.

И вот тогда командование полком принял на себя наш комбат, майор Бойченко Иван Трофимович.

Родом наш комбат был с Дона, донской казак. И порядки в батальоне завел казачьи. Может, и не совсем атаман, но что-то в этом роде. С командиром полка он дружил, и тот смотрел на его чудачества сквозь пальцы. И была, кроме всего прочего, у него тачанка. Настоящая рессорная тачанка, запряженная тройкой хороших коней. Кони все как на подбор. Даже масти одной – гнедые, с черными гривами. Кожа лоснится. Подковы блестят. Картинка, а не кони! Куда ж таких под пули и бомбы? А все же послал майор Бойченко свою тройку в самое пекло. Вместе со мной и тремя караульными.

Пулемет мы уже установили в окопе обочь дороги, по которой ждали, но так и не дождались молоковоза-поляка. Пулеметчики удалили смазку, протерли трущие части, заправили ленту и даже дали пробную очередь по болоту справа от дороги. «Максимка» работал как часы. Пули густо зашлепали по грязи и ряске.

– Ну, Федоров, если что, постарайся прикрыть нас, – сказал я на прощание пулеметчику.

Смотрю, а второй номер, Алексаночкин, торопливо набивает новую ленту. Получается у него хорошо, быстро. Патроны протирает тряпочкой. Ленту плавно опускает в металлическую коробку зигзагом. Так она лучше выходит потом наружу. Лицо у него бледное, глаза блестят.

А мне выпал такой приказ: на комбатовой тачанке быстро смотаться к пограничникам, передать пакет начальнику заставы и вернуться срочно назад. Если необходимо, захватить с собой оттуда делегата. Делегатами тогда называли связных, обычно младших офицеров, выделенных для связи.

Дали нам и ездового, пожилого ефрейтора в кубанке. Кубанку свою тот дядька не снимал даже в жару. Казак!

В карауле за себя я оставил старшего сержанта Климченко. С собой взял пулеметчика Степченкова, ефрейтора Сумникова и еще одного бойца по фамилии Гринда.

Когда я получал приказ и пакет от майора Бойченко, ротный сказал мне, чтобы после возвращения я собирал свой взвод в караулке и основательно окапывался. Он выделил нам еще один станковый пулемет. Поэтому, уезжая к пограничникам, я сказал помкомвзвода, чтобы он срочно собрал взвод, выдал всем винтовки и по сотне патронов.

– Есть собрать взвод и окапываться! – откозырял мне Климченко и уже не по-уставному добавил: – Вы, товарищ лейтенант, постарайтесь вернуться. А мы тут, будьте уверены, все исполним честь по чести.

Отправляясь к Бугу, я, конечно, отдавал себе отчет в том, что со мною и моими бойцами там, в лесу, может произойти все, что угодно. Но, удивительное дело, страха я не испытывал. Правда, сильно потел. По спине пот холодной струйкой стекал вниз, под ремень. А ребята мои, в том числе и пулеметчик, сидели бледные, с потерянными взглядами. В глаза мне они старались не смотреть.

И вот мы понеслись по проселочной дороге, к лесу, к Бугу. До леса местность равнинная, а дальше – холмы, почти горы. И все поросшее лесом. Застава с дороги не видна. Но мы-то знали, где она. Оттуда поднимался дым. Минут двадцать, как оттуда улетели «лаптежники». Кружились долго, засыпали бомбами пограничников. Что осталось от погранзаставы после такой бомбежки, мы еще не представляли.