Литмир - Электронная Библиотека

После этих занятий медсестра Лида экзаменовала меня и поучала:

– Как ты будешь делать перевязку предплечья? – И подставляла свое плечо. – А что ты будешь делать при пулевом ранении в живот?

– Остановлю кровь.

– Как?

– Ну…

– Опять нукаешь? Возьми шприц. Покажи, как будешь делать укол.

Я выполняла все ее требования с охотой, но при этом не отказывала себе в удовольствии поворчать:

– Хорошо тебе! Твои родители – врачи.

– И я прямо с пеленок все знаю… Учиться надо старательней.

На этих занятиях я забывала все свои неприятности. Но подходил час обхода, и у меня начинался внутренний озноб.

Вынув из кармана белоснежный платок, начальник короткими толстыми пальцами жирных рук проводил платком по полкам и, обнаружив пыль, истошно кричал. Я бессмысленно смотрела на его крутой, словно обрезанный подбородок, на покрасневшие, навыкате глаза, на прямые плечи, на которых покоилась круглая большая голова, и ничего не понимала. Почему он кричит? Я без конца мыла, вытирала, но в старые вагоны пыль проникала даже при закрытых окнах.

После таких разносов я горько плакала, и тогда у меня буквально все валилось из рук. Я садилась у окна, прижималась лицом к прохладному стеклу и смотрела, как навстречу поезду бежали телеграфные столбы. Чудилось, что они радушно раскинули руки. Вагон шатало, бросало из стороны в сторону. Истошно орал паровоз. Мерно стучали колеса. Это успокаивало. А больше всего успокаивал лес, который тянулся темной волнистой линией.

Это такое чудо природы – лес! Я люблю и могучий сосновый бор с уходящими в небо стройными колоннами-стволами; и веселые, ослепительно-белые березовые рощи; и хмурый, мшистый, задумчивый ельник; и столетние дубы-великаны; и нежную, нарядную рябину. Лес всегда снимает усталость и напряжение.

Глядя в окно, я вспоминала сибирские леса, дом… Вспоминала своих школьных друзей: Петра Владимирцева, Васю и Мишу Карасевых, Ваню Приваленко, Мишу Суворова… Где-то там, впереди, – фронт, там они сражаются. А у меня пока одно оружие: слезы. Защитник Родины…

Как-то после очередного обхода меня окликнул сержант из команды бойцов, добирающихся до фронта из госпиталей:

– Сестричка, что случилось? Кто обидел?

– Никто, – буркнула я.

– Ну, не надо… Не плачьте.

– А я и не плачу.

– Может, я чем-нибудь помогу?

– Не-ет. Мне нельзя помочь… – И я отвернулась.

– Я вас, кажется, знаю.

Я не откликнулась, неприязненно подумав, что сержанту просто хочется поболтать.

– Вы жили в Тобольске?

Я резко повернулась к нему.

– Да-да, мы встречались с вами, – улыбался парень. – Помните последний день занятий в школе? Ну, вспомнили? Меня зовут Саша. А я Игоря встретил. – И тут поезд внезапно резко затормозил.

– Потом расскажешь, Саша, – сказала я, бросаясь к выходу.

Мы выскочили наружу.

Над головой проплыли самолеты. Я решила, что это наши, и мысленно пожелала им удачи. Но машины вдруг развернулись. Бойцы заволновались:

– Ах ты, холера ему в бок, сколько их!

– И не торопятся…

– Куда это они?

– Гитлер не докладывал куда…

– Зенитки где? Ни одна не тявкнет.

– Все равно не собьют.

– Чё болтаешь? Еще как сбивают!

– Давайте, братцы, врежем им из автоматов!

По перрону бежал офицер, размахивал руками и что-то кричал. Я отвернулась и опять посмотрела в небо. Оно было чуть сероватое от далеких облаков и близких сумерек.

– Что рот раззявила?! – Офицер грубо рванул меня за руку. – Бомбить сейчас будут! А вы… – накинулся он на сержанта, – прочь от поезда!

Мне не верилось, что будут бомбить, потому что у нас красный крест на крышах, и я продолжала стоять и глазеть на небо.

– Ты что? – крикнул офицер. – Дура!.. – Он выругался и толкнул меня под прикрытие вокзала.

За спиной что-то резко рявкнуло. Я не успела обернуться, как почувствовала, что лечу на красную кирпичную стену. Стена качнулась, поплыла куда-то в сторону. Сейчас свалится, раздавит, расплющит всех до единого…

Сколько это длилось? Не знаю.

Сквозь какую-то пелену, приглушавшую все звуки, я отчетливо слышала, как раскалывалась подо мной земля. На десять, на сто частиц… На одной из них, бесконечно малой, как на крохотной льдинке, я все-таки уцелела.

– Сестра-а!

Кругом бегали, оказывая помощь, мои товарищи, а я все стояла как в столбняке.

– Помоги… – Кто-то дотронулся до моего плеча.

Я подняла голову. Пожилой боец звал меня помочь корчащемуся в муках человеку. Я подошла к нему. И вдруг он завизжал и заплакал, да так жутко, что кровь леденела в жилах. Как подступиться к нему? Я наклонилась над ним. Начала перевязывать, но раненый не давался. Мои руки дрожали. Я делала все неловко, плохо, и от сознания этого меня охватили отчаяние и стыд. Раненый как-то захлебнулся, что-то булькнуло в его горле, потом он затих и лежал спокойно, как будто ему и впрямь помогла перевязка.

У меня чуть отступило от сердца: наверное, ему все-таки стало легче. Но тут пожилой солдат, что просил меня перевязать, встал во весь рост и снял шапку. И тогда, поняв, что произошло, я громко, во весь голос, заплакала.

– Молоденькая, – сипло сказал кто-то. – Не видела еще смертей.

– Ладно, будет выть! – крикнул другой голос, зло и грубо.

Налет продолжался.

– Ложись! – закричал все тот же грубый голос.

Какая-то сила, прогрохотав по земле, вмяла меня в нее.

Багровое зарево делалось все больше и больше. Глядя на огненный горизонт, я почувствовала, как стучат у меня зубы. Я зажимала обеими руками рот, а зубы все стучали. И день показался сразу холодным и знобким.

Самолеты безнаказанно ушли. Я осмотрелась и не узнала станцию. Горели вагоны, рухнули здания, из-под руин вытаскивали раненых и убитых.

Потрясенная, я не сразу вспомнила о Саше, моем школьном знакомом. Но, вспомнив, стала его искать. Он лежал неподалеку от поезда. Может быть, ему не хватило всего полушага, чтобы уцелеть. Его лицо не пострадало, и это ввело меня в заблуждение.

– Саша! – Я опустилась на колени, приподняла его голову и тут увидела, что у него нет ног. – Са-ша-а…

Слезы бежали по лицу, и я вытирала их липкими ладонями, ощущая острый запах крови.

Подошел доктор. Осмотрел сержанта. Вздохнул.

– Ну-ну, дочка, успокойся! Нельзя так падать духом. Ему, бедняге, уже не помочь. – Доктор склонился надо мной. – Ну-ка, дай я тебе слезы вытру, а то целую лужу напустила. – И стал вытирать мне лицо. – Я думал, немец месиво здесь устроил, – говорил доктор. – Черта с два! Умеем мы держаться за родную землю. Раненых мало…

Его слова и все, что делалось вокруг, проходило в моем сознании, как в густом тумане. Одна только фраза звучала четко: «Потом расскажешь, Саша. Потом…» Словно что-то заклинило в мозгу: «Потом…» Господи, ведь «потом» уже никогда не будет!

Потом я металась по перрону, помогая втаскивать раненых в вагоны. И все мои действия были какие-то механические, неосознанные. «Потом… Потом расскажешь…»

Так вот какая она – война! И от меня на этой войне требуется не только героизм, а, прежде всего, выносливость – нечеловеческая выносливость.

Было такое ощущение, будто голова моя зажата в тисках. Боль была пульсирующая, ноющая. Я почувствовала внезапный острый приступ тошноты. Ужасная слабость охватила меня, я вся покрылась холодным потом. Мне немного полегчало, когда поезд тронулся.

Он полз еле-еле, иногда его ход совсем замирал. Из окон были видны избы, огороды, поля. Какая-то деревня ярко пылала, и хлебное поле горело за нею – дымно, чадно.

Земля изрыта рвами. Людей почти не видно. Сквозь стук колес был явственно слышен непрерывный грохот близкой канонады.

Поезд наконец прибыл к станции, откуда мы должны забрать раненых. Всю ночь ее обстреливали и бомбили, и всю ночь к нам поступали раненые. Одних приносили на носилках, других привозили на грузовиках, третьи приходили сами…

Утром пришла Лида, и я не узнала ее. Она осунулась, побледнела и даже постарела за одну ночь.

2
{"b":"139951","o":1}