Восстановив мысленно содержание своего письма, Хайди обрела утраченное было спокойствие. Ей предстояло выпить еще полбокала мартини. Пока она, не торопясь, допивала остатки, ей вспомнилась беседа с важным чиновником в министерстве внутренних дел, убедившая ее в том, что при сложившихся обстоятельствах единственным разумным решением будет поступить наперекор здравому смыслу, самому рассудку, и попросту убить Никитина, чтобы избежать неминуемого превращения в его пассивную сообщницу.

Жюль Комманш был героем Сопротивления и занимал ключевой пост во французском управлении безопасности. Хайди мельком встретилась с ним вскоре после прибытия в Париж на приеме в посольстве и осталась под глубоким впечатлением от этой незаурядной личности. Это был очень рослый, подвижный, небрежно одетый человек, еще не достигший сорока лет, склонный к нервному красноречию молодого вельможи, не затянутого пока академической рутиной. Он преподавал в провинциальном университете археологию и опубликовал вызвавшую ожесточенные споры статью «Искусственное удлинение черепа при правлении фараона Ахнатона», когда разразилась Вторая мировая война. Он отличился в боях, потом, при немецкой оккупации, тайно работал на радиопередатчике, передавая союзникам разведывательные данные; был схвачен, подвергнут пыткам, приговорен к длительному тюремному заключению, а после освобождения Франции назначен комиссаром Республики в крупном городе. В последовавшие затем годы социальных раздоров и напряженности, он проявил способность с честью и тактом выходить из непростых ситуаций, не поступаясь твердостью; ему было предложено возглавить префектуру, затем — должность заместителя государственного секретаря, после чего, примерно год назад, он уселся в свое теперешнее кресло в Управлении безопасности. Одним словом, Комманш принадлежал к новой когорте французских чиновников, вышедших из движения Сопротивления и побуждаемых чувством ответственности перед государством или раззадоренным тщеславием не возвращаться к прежним занятиям. Если бы их собралось побольше, они смогли бы наполнить склеротические вены французской бюрократии свежей кровью; однако их были считанные единицы, и их воздействие скорее напоминало эффект, оказываемый инъекцией стимулирующего средства на обреченное на смерть тело.

Звоня в министерство внутренних дел, Хайди почти не питала надежды, что Комманш вспомнит ее. К ее удивлению, он ее не забыл и согласился на встречу у себя в кабинете на следующий же день. Презрев вековые традиции французских министерств, он не заставил ее ждать. Кабинет оказался просторной комнатой с двойными дверями с толстой зеленой обивкой; стены украшали ужасающие гобелены времен Второй империи, ниже которых помещались бронзовые бюсты и колченогие столики с мраморными крышками. Комманш стремительно поднялся из-за своего необъятного стола и приветствовал ее сердечным и в то же время деловым рукопожатием. Рядом со столом громоздились два кресла с кожаными ручками, но он пододвинул ей простой стул без ручек.

— У вас такой вид, что вам больше подойдет стул с прямой спинкой, — сказал он с легкой улыбкой. — Не смотрите на мебель, я здесь не при чем. Так чем я могу вам помочь?

Его прямота вселила в нее уверенность, и разговор пошел легко. Она простыми словами поведала ему о своей связи с Федей, о записной книжке и его занятиях. Она упомянула беседу с отцом, американским полковником; поскольку последний счел это не своим делом, она решила, что долг требует от нее обращения непосредственно к французским властям.

Пока она говорила, светло-серые глаза Комманша успели исследовать ее лицо, руки, ноги, меховую шубку и прочее облачение; закончив осмотр, он снова сосредоточил взгляд на ее лице, сперва с вниманием, потом с наполовину озадаченной, наполовину раздраженной улыбкой.

— Это все? — спросил он, дав ей закончить.

Хайди кивнула. Она не ждала драматической реакции на свое сообщение, однако тон его голоса не сулил ничего хорошего.

— И что же, по-вашему, нам следует по этому поводу предпринять?

Вопрос прозвучал почти грубо. Хайди уставилась на него.

— Это ваше дело, — вымолвила она. — Но вы наверняка не станете и дальше позволять ему совершать свои… свои гнусные преступления…

— Преступления? Насколько я знаю, господин Никитин не совершил никакого преступления против французских или международных законов.

— Но я же сказала вам… Боюсь, вы не поняли… — Хайди почувствовала растущую беспомощность, напоминающую паралич, охватывающий человека во сне.

— А по-моему, я вас отлично понял. Вы углядели в чьей-то книжке какие-то каракули, которые приняли за списки имен. Кто-то еще надоумил вас, что списки эти составляются с определенной целью. У вас нет доказательств, что ваши предположения соответствуют истине. Но если бы они и были справедливы, внесение списка имен в записную книжку не образует состава преступления.

В душе Хайди зародилось фантастическое подозрение. Хотя так ли оно фантастично? Разве события последних лет не свидетельствуют о том, что Никитины насадили своих агентов повсюду? Она никогда не могла до конца поверить этим потрясающим разоблачениям, однако теперь была готова верить во что угодно. Поддавшись бессмысленной панике, она затравленно устремила взгляд на зеленую обивку двери. Комманш неотрывно наблюдал за ней, и улыбка на его лице становилась все шире. Выцветшие гобелены, на которых высоко подскакивающие псы, озверевшие от запаха крови, вырывали из боков затравленных оленей и кабанов здоровенные куски мяса, делали повисшую в кабинете тишину еще более зловещей. Наконец, Комманш сжалился над ней.

— Нет, мадемуазель, — сказал он, — хотя ход ваших мыслей и нетрудно себе представить, должен вас уверить, что не являюсь сообщником господина Никитина, — пусть в этом здании таких, несомненно, найдется немало. Если бы вы попали к кому-нибудь из них, это было бы чревато для вас неприятными осложнениями. В связи с этим предлагаю: чем быстрее вы забудете о вашем… романтическом приключении и чем меньше станете о нем распространяться, тем будет лучше буквально для всех.

Его грубость помогла Хайди справиться с замешательством; чувствуя унижение и гнев, она ощетинилась, совсем как затравленный олень у нее над головой.

— На что вы, собственно, намекаете? — спросила она, готовая испепелить его взглядом.

На лице Комманша появилась гримаса нетерпения.

— Мадемуазель, вы же не ребенок! Разве вам не понятно, что может произойти, если друзья господина Никитина прослышат, что вы распространяетесь насчет его записной книжки и так далее?… О, я знаю, вам не страшно, — он поднял руку, призывая не прерывать его, — да я и не намекаю на что-либо драматическое. Но что бы вы сказали, если бы какая-нибудь из наших вечерних газетенок вышла с огромной вашей фотографией и подписью: «Пикантный скандал в дипломатическом мире — атташе Содружества бросил дочь американского офицера» и так далее?

Комманш проговорил это скороговоркой, стараясь не кричать, однако, заметив бледность, разлившуюся по лицу Хайди, перевел взгляд куда-то поверх ее головы.

— Мне все равно, — упрямо откликнулась Хайди.

— Дело не в том, все ли вам равно или нет — хотя вам, разумеется, далеко не все равно, — а в том, будет ли какой-то выигрыш от этой истории. Неужели вы считаете, что после такого скандала хоть кто-то сможет поверить вашим обвинениям? Люди, безусловно, сочтут, что вы пытаетесь отомстить своему бывшему любовнику; пойдут разговоры об истерическом воображении ревнивой женщины, а друзья господина Никитина станут хохотать до упаду.

Хайди машинально достала из сумочки носовой платок и теперь рвала его на кусочки. Комманш наблюдал за ней, ожидая реакции. Наконец, Хайди произнесла:

— Дело совсем не в этом. Вы предостерегаете меня, чтобы я не рассказывала об этом каждому встречному. Я и не кинулась к первому встречному — я пришла прямо к вам.

Комманш коротко кивнул, словно ждал именно такого ответа и был с ним заранее согласен.

— Я ценю это, мадемуазель. — Выражение его лица как будто сделалось более покладистым. — Вы ни с кем больше не говорили?