Если нас поймают хорваты, в гражданской одежде есть, пусть и гипотетический, но шанс уцелеть. В форме «Черных волков» меня убьют на месте.
…Беженцы бредут по дороге. Их тысячи, десятки тысяч. Скорбная процессия тянется на многие километры. Они несут на себе узлы, сумки, чемоданы. Рядом со взрослыми шагают дети. Совсем маленьких держат на руках, везут в колясках. Многие катят тележки. Изредка встречаются конные повозки и автомобили, битком набитые людьми. Гораздо больше тракторов. Рычание двигателей, синие дымы солярных выхлопов. Прицепы завалены скарбом.
Стонут раненые — сербы вывозят всех пациентов из больниц и госпиталей. Оставлять их противнику нельзя, это равносильно убийству. В Книне, захваченном два дня назад, не успели эвакуировать госпиталь — хорваты выбрасывали раненых из окон и еще живых давили танками.
И вновь невозможно поверить, что все это происходит в конце двадцатого века в Европе.
Над колоннами беженцев время от времени проносятся боевые самолеты. На их крыльях хорошо читаются надписи: «NATO — OTAN», разделенные какими-то кругами и белыми звездами. Иногда появляются вертолеты. Они с утробным гулом зависают в небе, потом улетают. Когда я думаю, что может сотворить со всеми этими людьми один такой самолет или вертолет, мне становится страшно.
У беженцев почти нет ни еды, ни воды. Колонну будоражат слухи. Они быстро распространяются среди измученных, напуганных людей. Слухи самые разные. Говорят, что операция хорватской армии называется «Олуя[22]» и проводится при поддержке натовской авиации. Говорят, что с аэродрома в Баня-Лука транспортные самолеты эвакуируют детей и раненых в Сербию. Говорят, что дорога на Босанска-Крупа перерезана хорватами. Они обстреливают все машины, движущиеся со стороны Цазина. Говорят, что 5-й корпус армии Боснии и Герцеговины у Плитвицких озер ударил в тыл Личскому корпусу сербов, разрезал территорию Краины на две части и Западная Славония уже пала.
Небритый мужчина в инвалидной коляске громко рассказывает о том, что всех нас предали. Мол, отцы-командиры больше думали о том, как отступить и вывести людей, чем о том, как победить врага. В память врезается фраза, якобы сказанная кем-то из офицеров во время совещания в штабе: «Если я буду стрелять в хорватов, кто будет управлять моим трактором и везти мою семью в Сербию?».
Стало быть, они изначально не верили, что выстоят. Люди жили ожиданием беды — и бегства. Я не вправе их судить. По сути, сербы вступили в противостояние со всем тем миром, который почему-то называют цивилизованным. Вступили — и проиграли. А побежденных, как известно, ждет горе…
Утром в двухколесной повозке, заваленной узлами и сумками, умер ребенок. Совсем маленький, не старше года, он всю ночь плакал, кричал, а на рассвете затих. Мать, молодая сербка, повязала голову черным платком. Кативший повозку отец завернул тельце сына в простыню и похоронил его в десяти шагах от обочины дороги. Я и еще несколько мужчин помогли установить над могилой большой замшелый камень.
Я видел умершего малыша, видел его лицо. Красное, сморщенное, жуткое, оно напоминало мордочку какого-то зверька. И еще меня поразило, что мать мальчика не проронила ни слезинки. Она восприняла все произошедшее как должное. Потому что беда. Потому что война. На войне убивают. И не только солдат, но и детей…
К обеду наша колонна доползает до межгорной котловины, поросшей лесом. Дорога вьется между осыпей, дважды мы вброд переходим какую-то горную речушку. Многие набирают воду в бутылки, банки, фляги, бидоны или просто в ведра.
Два хорватских штурмовика внезапно вываливаются из-за облаков и с ходу открывают огонь по колонне. Крупнокалиберные пули авиационных пулеметов выбивают в асфальте дыры с кулак величиной. Монолитная толпа, ползущая по дороге, тут же разбивается на множество осколков — люди бегут в разные стороны, бросая машины, трактора, тележки, узлы и сумки.
Штурмовики, покачивая крыльями, уносятся за зубчатую стену утесов, разворачиваются и на бреющем полете еще раз проходят над дорогой. Они прицельно расстреливают технику, дают залпы неуправляемыми ракетами по зарослям, в которых спрятались беженцы. Вспышки пламени, грохот взрывов, в воздух летят ветви деревьев — и куски человеческих тел.
Я наблюдаю за всем этим из расщелины между скалами. От бессильной злобы хочется выть. Зачем, для чего убивать тех, кто и так уже изгнан с родной земли, кто не может ответить, не может навредить? Беженцы — это не войска, фермерские трактора — не танки…
— Уроды, — выцеживаю сквозь зубы, провожая взглядом удаляющиеся штурмовики.
На дороге — мертвые тела, размочаленный скарб, тряпки. Несколько раненых кричат, взывая о помощи. Я покидаю свое убежище, лихорадочно соображая, как и чем помочь этим несчастным. Из леса выходят уцелевшие, женщины плачут, мужчины ругаются, потрясая кулаками.
На дороге позади нас появляется БМП. Это М80, «корыто». Над башенкой развевается хорватский флаг — ненавистная «шаховница». Под таким знаменем во время Второй мировой усташи проводили этнические чистки в сербских селах. Спустя полвека все повторяется вновь…
С М80 на дорогу сыплются солдаты. Они сразу открывают плотный огонь, стремясь убить как можно больше людей до того, как те успеют скрыться в лесу. Гулко бухает орудие БМП. Взрыв разносит в щепки телегу в нескольких метрах от меня.
Оглохший, с запорошенными пылью глазами, я бегу прочь от дороги, вламываюсь в заросли. Пули вжикают над головой, с тупым стуком вонзаются в стволы ясеней. Мне сейчас ясно только одно — надо уходить в горы, как можно выше. Туда, где нет ни дорог, ни троп. Там одинокого беглеца никто не станет искать. О том, что ждет меня потом, стараюсь не думать.
Главное — выжить. Не потерять контроль над ситуацией — и над собой. И словно в насмешку, конь уносит меня в тринадцатый век в самый неподходящий момент. Я взбираюсь на скальный гребень, останавливаюсь на секунду, чтобы перевести дух — и проваливаюсь в прошлое…
Над золочеными крышами Чжунду, главной из пяти столиц Великой империи Цзинь, плыл многоголосый звон колокольчиков. Так жители огромного города пытались привлечь внимание добрых духов, чтобы те помогли им отразить нападение северных варваров.
Тумены Чингисхана обложили Чжунду со всех сторон. Вечерами важные сановники и приближенные императора во главе с князем Хушаху поднимались на стены и с тревогой наблюдали за десятками тысяч костров, горящих на окрестных холмах.
Новый император, Сюань Цзун, заменивший Вый-шао, удавленного шелковым шнуром в собственной спальне по приказу все того же Хушаху, на стены не поднимался. Он сидел в своих роскошных покоях, где даже ножки кроватей были отлиты из чистого золота, и, раскачиваясь из стороны в сторону, в сотый раз перечитывал послание Потрясателя Вселенной: «Все земли твоей страны севернее Великой Желтой реки в моих руках. Тенгри довел тебя до столь ничтожного состояния, но я не рискну испытывать его терпение и готов уйти, если ты обеспечишь моих людей необходимым продовольствием и имуществом. Они говорят, что у тебя слишком много богатств, коими ты владеешь не по праву. Торопись же, ибо враждебные чувства моих нойонов по отношению к тебе растут день ото дня».
В это же самое время Чингисхан вместе со старшими женами — Борте, Есуй, Есуган и красавицей Хулан — прохаживался по цветущему лугу, с интересом рассматривая стены и башни гигантского города. Неспешный разговор, затеянный еще в ханской юрте, временами прерывался, но не заканчивался.
Начало ему положила мудрая Борте-хатун, сказавшая мужу и повелителю:
- Слишком много зверей убивают твои охотники. Слишком много шкурок сдирают с них. Придет следующий год — на кого охотиться станут?
Накануне правое крыло войска Чингисхана под предводительством трех его сыновей — Джучи, Джагатая и Угедея — захватили обширную и богатейшую провинцию Шаньси, разграбив три главных города этой области — Биньян, Фучжоу и Сучжоу. Следом была взята и дотла сожжена столица провинции Тайюань.