Он держал ожерелье между пальцами и бережно перетирал зерна. Взгляд его затуманился. Рашель... Ее белоснежная шея, завитки на затылке... Гавр, ее отъезд на "Романии" ранним утром... Но откуда это ожерелье? Кто такая мадемуазель Бонне из Конакри? Март 1915 года... Что все это означает?

Услыхав шаги в коридоре, он быстро спрятал ожерелье в карман. Жиз искала его, пора было завтракать. Она остановилась на пороге, втянула воздух.

- Как странно пахнет!

Антуан накинул простыню на груду брошюр и лекарств.

- Они ведь сюда свалили все лекарства.

- Ты идешь? Все готово.

Он пошел за ней. Ладонь чувствовала, как теплеют в кармане холодные зерна. Он думал о золотисто-белой коже Рашели.

Когда они уселись рядом в конце длинного стола, Жиз набралась храбрости:

- А теперь поговорим серьезно о твоем здоровье.

Антуан поморщился. Он вообще сам охотно говорил о себе, о своей болезни, о своем лечении, но ему было приятно, чтобы его просили рассказывать, и поэтому он не спешил отвечать на ее вопросы. Он сразу заметил, что вопросы были неглупые. Оказывается, их маленькая Жиз, к которой он всегда относился как к ребенку, за три года работы в госпитале набралась кое-каких знаний. С ней можно было поговорить о медицине. И это еще больше сблизило их. Видя, как внимательно она слушает, Антуан подробно описал свой "случай", все фазы, которые прошла его болезнь за последние месяцы. Если бы Жиз отнеслась к его рассказу легкомысленно или наговорила ему кучу ободряющих слов, он, возможно, преувеличил бы свои опасения. Но она слушала с таким напряженным вниманием, смотрела таким озабоченным, испытующим взглядом, что он перешел на самый успокоительный тон и заключил:

- В конечном счете я выкарабкаюсь. (Он и в самом деле в глубине души думал так.) Как скоро, правда, неизвестно, - с надеждой добавил он, улыбаясь. - Выкарабкаться-то я выкарабкаюсь... Только вот - поправлюсь ли совсем? Вообрази, что я останусь калекой, с больной гортанью или с поврежденными голосовыми связками, смогу ли я работать тогда, как прежде? Пойми, мне мало одного сознания, что я останусь жить. Меня нисколько не прельщает перспектива вести существование получеловека. Я должен быть уверен в том, что буду так же здоров, как прежде! Но это как раз менее вероятно!

Жиз перестала жевать, чтобы лучше слушать, лучше вникнуть в его слова. Она не мигая смотрела на него круглыми, удивленными глазами, детскими и преданными, как у существ примитивных. Нежность, внимательность, которых он был лишен в течение последних лет, казались ему сейчас особенно сладостными. Он засмеялся тихо, с надеждой:

- Менее вероятно, но не невозможно. При упорстве нет ничего невозможного!.. До сих пор я добивался всего, чего сильно желал. Почему же мне не удастся на сей раз?.. Я хочу выздороветь. И выздоровею.

При последних словах он повысил голос, закашлялся и вынужден был замолчать. Приступ был очень сильный и длился несколько минут, а Жиз тем временем, склонившись над тарелкой, украдкой наблюдала за ним. Она пыталась успокоить себя: "Он добьется того, чего захочет. Он будет лечиться. Он выздоровеет".

Когда Антуан перестал кашлять, она повернулась к нему. Он знаком показал, что хочет помолчать.

- Выпей воды, - сказала Жиз, наливая воду в свой стакан. И, не в силах удержать вопрос, который уже давно готов был сорваться с ее губ, она спросила:

- А сколько дней ты пробудешь с нами?

Он ничего не ответил. Именно этого вопроса хотелось ему избежать. На самом деле его отпустили на четыре дня. Но он решил сократить отпуск. Ему вовсе не улыбалась перспектива провести в Париже четыре долгих дня, довольствоваться случайным уходом, без конца уставать.

- Сколько же? - повторила она, обратив к нему вопросительный взгляд. Неделю? Шесть дней? Пять?

Он отрицательно покачал головой. Глубоко вздохнул, улыбнулся и только тогда ответил:

- Я уезжаю завтра.

- Завтра! - Голос ее задрожал от огорчения. - Значит, ты не поедешь со мной в Мезон-Лаффит?

- Это невозможно, Жиз, милая... На этот раз невозможно. Как-нибудь потом... Летом, быть может.

- Но я тебя совсем не видела! После стольких лет!.. Завтра? И я не могу даже остаться с тобой в Париже: я должна возвратиться в Мезон сегодня вечером! Завтра утром начинается мое дежурство, меня там ждут. Подумай только! Я уже три дня здесь; а накануне моего отъезда привезли шесть новых раненых.

- Зато мы нынче проведем вместе целый день, - сказал он примирительным тоном.

- Нет, это тоже невозможно! - вскричала она с отчаянием. - Я должна сейчас же ехать в Убежище. Нужно все устроить с тетиной мебелью, все ее дела, освободить комнату...

На глаза Жиз навернулись слезы. Он вспомнил ее детские горести. И снова ему пришла мысль: "Как было бы хорошо ощущать ее заботу, жить в этой атмосфере нежности".

Он не знал, что сказать. Он и сам был расстроен оттого, что их встреча вышла такой куцей.

- Может быть, я смогу добиться продления отпуска, - начал он лицемерно. - Не знаю, право, но попытаюсь.

Глаза Жиз вспыхнули радостью, засмеялись. Омытые слезами, они стали еще прекраснее. (И это тоже напомнило Антуану былые годы.)

- Вот это правильно, - сказала она, хлопая в ладоши. - И ты пробудешь у нас в Мезоне несколько дней.

"Какое она еще дитя! - подумал он. - И как очарователен этот контраст чего-то совсем детского с цветущей женственностью".

Желая переменить разговор, он с серьезным видом спросил:

- А теперь объясни-ка мне вот что. Как могло получиться, что никто не приехал с тобой в Париж? Это ведь не так далеко от Мезона! Оставить тебя одну во время похорон...

Жиз запротестовала:

- Но мы там ужасно заняты, ты и представить себе не можешь! Никак нельзя было... Ведь раз я уехала, остальным стало втрое больше дела!

Он невольно улыбнулся ее негодованию. Тогда чтобы окончательно убедить его, Жиз пустилась в пространные объяснения, рассказывала о работе в госпитале, об условиях жизни в Мезоне и тому подобное...

(С половины сентября 1914 года, после Марны, г-жа де Фонтанен, которую снедала жажда деятельности, задумала основать госпиталь в Мезон-Лаффите. У нее было там владение, доставшееся от отца, на опушке Сен-Жерменского леса; наниматели-англичане покинули Францию сразу же после объявления войны; старинный дом, таким образом, оказался свободным. Но помимо того, что дом был невелик, он находился далеко от вокзала и магазинов. Тогда-то г-жа де Фонтанен и обратилась к Антуану с просьбой предоставить ей виллу г-на Тибо, которая была значительно просторнее ее дачи и расположена поблизости от "всего". Антуан, разумеется, согласился и тут же написал Жиз в Париж, чтобы она вместе с прислугой и г-жой де Фонтанен переоборудовала виллу. Г-жа де Фонтанен заручилась также сотрудничеством своей племянницы Николь Эке, жены хирурга, окончившей еще до замужества курсы сестер милосердия. Тут же был создан специальный комитет под контролем Общества помощи раненым воинам. И полтора месяца спустя наскоро оборудованная вилла Тибо уже значилась в списках Санитарной службы под названием "Госпиталь No 7" и была готова к приему первой партии выздоравливающих. С тех пор госпиталь No 7, которым управляли г-жа де Фонтанен и Николь, не пустовал ни одного дня.)

Антуан знал обо всем этом из писем. Он был счастлив, что поместье отца на что-то пригодилось, и особенно радовался за Жиз: ее праздная жизнь в Париже тревожила Антуана, и теперь он был доволен, что Жиз нашла теплый прием в семье Фонтаненов. Но, по правде говоря, он не проявлял большого интереса ни к деятельности госпиталя No 7, ни к даче Фонтаненов, которая под управлением неутомимой Клотильды, бывшей кухарки г-на Тибо, превратилась в своеобразный фаланстер, - там жили Николь и Жиз, там осел после ампутации ноги Даниэль, там поселилась, по возвращении из Швейцарии, Женни с ребенком. Поэтому он сейчас с интересом слушал болтовню Жиз; существование маленькой группки людей, о которой он думал не так уж часто, вдруг обрело в его глазах реальность.