Господин Тибо не шелохнулся. Аббат продолжал:
- Я бы даже пошел еще дальше. Я сказал бы ему: "Я не желаю видеть Жака у себя в доме. Устраивайся как хочешь. Ты вечно даешь нам понять, что мы не умеем с ним обращаться. Вот и возьмись-ка сам!" И сдал бы ему брата с рук на руки. Поселил бы их обоих где-нибудь на стороне, - разумеется, поблизости, чтобы они могли у вас столоваться; но я бы предоставил Антуану полное право руководить братом. Не спешите с возражениями, дорогой друг, - прибавил он, хотя г-н Тибо по-прежнему хранил неподвижность, - погодите, дайте мне закончить, мой план вовсе не так уж фантастичен, как кажется...
Он вернулся к креслу, сел и облокотился на стол.
- Следите за моей мыслью, - сказал он. - Во-первых, готов об заклад побиться, что Жак легче подчинится власти старшего брата, чем вашей, и я даже думаю, что, пользуясь большей свободой, он утратит тот дух непослушания и бунтарства, который мы знали за ним прежде. Во-вторых, что касается Антуана, его серьезность будет для нас порукой. Я уверен, что, будучи пойман на слове, он не откажется от этого способа вызволить брата. Что же касается тех прискорбных наклонностей, по поводу которых мы сокрушались сегодня, то вот что я вам скажу: от малой причины могут произойти большие последствия; думаю, что, перелагая на него ответственность за юную душу, вы получаете тем самым наилучший противовес, и это неизбежно приведет его к менее... анархическим взглядам на общество, нравственность и религию. В-третьих, ваша отеческая власть, огражденная таким образом от тех повседневных трений, которые подтачивают и ослабляют ее, полностью сохранит свой авторитет и сможет осуществлять верховное руководство обоими сыновьями, каковое является ее уделом и, я бы сказал, главным предназначением. Наконец, - тут голос аббата обрел особую доверительность, - должен вам признаться, что, на мой взгляд, было бы весьма желательным, чтобы к моменту выборов Жак покинул Круи и все толки об этом деле раз и навсегда прекратились. Известность влечет за собой всяческие интервью и анкеты; вы подвергнетесь нападкам прессы... Соображение совершенно второстепенное, я знаю; но в конечном счете...
Господин Тибо бросил на священника взгляд, в котором угадывалось беспокойство. Он не хотел себе признаться, но это освобождение Жака из-под ареста облегчало его совесть; предложенная аббатом комбинация сулила одни лишь выгоды, поскольку спасала его самолюбие в глазах Антуана и возвращала Жака к обычной жизни, не посягая при этом на досуг г-на Тибо.
- Если б я был уверен, - сказал он наконец, - что этот негодяй, как только мы его выпустим, не причинит нам новых неприятностей...
На сей раз битва была выиграна.
Аббат обещал взять на себя негласное наблюдение за жизнью Антуана и Жака, по крайней мере, в самые первые месяцы. Затем он согласился прийти завтра к обеду на Университетскую улицу и принять участие в разговоре, который отец собирался повести со старшим сыном.
Господин Тибо встал. Он уходил с легким, обновившимся сердцем. Но когда он порывисто сжал руки своего духовника, его снова охватило сомнение.
- Да простит мне господь, что я такой, - жалобно проговорил он.
Аббат окинул его счастливым взглядом.
- "Кто из вас, - прошептал он, - имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? - И, воздев перст, заключил с легкой улыбкой: - Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся..."
VI. Николь просит приюта у г-жи де Фонтанен
Как-то утром, часов около девяти, консьержка дома на улице Обсерватории вызвала г-жу де Фонтанен. Ее желает видеть одна "особа", которая отказалась, однако, подняться и не хочет себя назвать.
- Особа? Женщина?
- Девушка.
Госпожа де Фонтанен попятилась. Вероятно, очередная интрижка Жерома. Может быть, шантаж?
- И такая молоденькая! - добавила привратница. - Совсем еще ребенок.
- Сейчас спущусь.
В самом деле, в сумраке швейцарской прятался ребенок, и когда он наконец поднял голову...
- Николь? - воскликнула г-жа де Фонтанен, узнав дочь Ноэми Пти-Дютрёй.
Николь чуть было не бросилась тетке в объятия, но подавила свой порыв. Лицо у нее было серое, осунувшееся. Она не плакала, глаза были широко раскрыты, брови высоко подняты; она казалась возбужденной, полной решимости и отлично владела собой.
- Тетя, мне нужно с вами поговорить.
- Пойдем.
- Не в квартире.
- Почему?
- Нет, не в квартире.
- Но почему же? Я одна.
Она почувствовала, что Николь колеблется.
- Даниэль в лицее, Женни пошла на урок музыки, - говорю тебе, что я до обеда одна. Ну, пойдем.
Николь молча последовала за ней. Г-жа де Фонтанен провела ее к себе в спальню.
- Что случилось? - Она не могла скрыть своего недоверия. - Кто тебя прислал? Откуда ты пришла?
Николь смотрела на нее, не опуская глаз; ее ресницы дрожали.
- Я убежала.
- Ах, - вздохнула г-жа де Фонтанен со страдальческим выражением лица. Но все же почувствовала облегчение. - И пришла сюда?
Николь повела плечами, точно говоря: "А куда мне было идти? У меня больше никого нет".
- Садись, дорогая. Ну... У тебя измученный вид. Ты голодна?
- Немножко.
Она виновато улыбнулась.
- Так что ж ты молчишь? - воскликнула г-жа де Фонтанен, увлекая Николь в столовую.
Она увидела, с какой жадностью девочка поглощает хлеб с маслом, и достала из буфета остатки холодного мяса и варенье. Николь ела молча, стыдясь своего аппетита и не в силах его скрыть. Ее щеки порозовели. Она выпила одну за другой две чашки чая.
- Когда ты ела в последний раз? - спросила г-жа де Фонтанен; она выглядела еще более взволнованной, чем девочка. - Тебе не холодно?
- Нет.
- Да как же, ты ведь вся дрожишь.
Николь нетерпеливо махнула рукой: она сердилась на себя за то, что не смогла скрыть своей слабости.
- Я всю ночь ехала и немного продрогла...
- Ехала? Откуда же ты сейчас?
- Из Брюсселя.
- Боже мой, из Брюсселя! И одна?
- Да, - отчеканила девушка.
Ее голос свидетельствовал о твердости принятого решения. Г-жа де Фонтанен схватила ее за руку.
- Ты озябла. Пойдем ко мне в спальню. Хочешь лечь, поспать? Обо всем расскажешь мне после.
- Нет, нет, сейчас. Пока мы одни. Да мне и не хочется спать. Уверяю вас!
Было еще только начало апреля. Г-жа де Фонтанен разожгла огонь, укутала беглянку в теплый платок и заставила сесть возле камина. Девочка упиралась, потом уступила; сидела сердитая, глаза пылали и смотрели в одну точку, ни за что не желая смягчаться. Кинула взгляд на настенные часы; она так хотела поскорей все сказать, а вот теперь никак не могла решиться. Чтобы не смущать ее еще больше, тетка старалась смотреть в сторону. Прошло несколько минут; Николь молчала.
- Что бы ты ни натворила, родная, - сказала г-жа де Фонтанен, - никто тебя здесь ни о чем не спросит. Если хочешь, храни свою тайну про себя. Я благодарна тебе, что ты решила к нам приехать. Ты будешь здесь как своя.
Николь выпрямилась. Ее подозревают в каком-то проступке, о котором стыдно рассказывать? От резкого движения платок соскользнул с плеч и открыл крепкую грудь, что так не вязалось с совсем еще детским выражением худенького лица.
- Наоборот, - сказала она с пылающим взглядом, - я хочу рассказать все. - И тут же начала с вызывающей сухостью: - Тетя... Помните, когда вы пришли на улицу Монсо...
- Ах, - проговорила г-жа де Фонтанен, и лицо ее снова приняло страдальческое выражение.
- ...я тогда все слышала, - торопливо договорила Николь и заморгала глазами.
Наступило молчание.
- Я это знала, дорогая.
Девочка подавила рыдание и уткнулась лицом в ладони, точно расплакалась. Но почти тотчас опять подняла голову; глаза были сухие, губы сжаты, но выражение лица стало иным, даже голос переменился.
