Стрела не достигла цели.

- Вот и прекрасно, мы с тобой, стало быть, во всем согласны. Чего тебе еще надо?

Антуан уже отнюдь не был уверен, что сможет добиться своего; поэтому он не стал пересказывать отцу все, что обнаружилось из признаний Жака; он решил изложить только основные свои претензии, а об остальном умолчать.

- Должен сказать тебе правду, отец, - начал он, останавливая на г-не Тибо внимательный взгляд. - Я подозревал, что обнаружу недоедание, плохое обращение, карцеры. Да, да, погоди. К счастью, эти страхи лишены основания. Но я увидел, что положение Жака во сто крат хуже - в нравственном отношении. Тебя обманывают, когда говорят, что одиночество сказывается на нем благотворно. Лекарство гораздо опаснее самой болезни. Его дни проходят в гибельной праздности. Об учителе не будем говорить; главное то, что Жак ничего не делает, его уже начинает затруднять малейшее умственное усилие. Продолжать этот опыт, поверь мне, - значит ставить крест на его будущем. Он впал в состояние такого безразличия, он так ослабел, что если оставить его в этом оцепенении еще на несколько месяцев, здоровье его будет подорвано навсегда.

Антуан не спускал глаз с отца; казалось, он всей тяжестью своего взгляда давит на это вялое лицо, стараясь выжать из него хоть каплю сочувствия. Подобранный, настороженный, г-н Тибо хранил тяжкую неподвижность; он напоминал тех толстокожих животных, чья мощь не видна, когда они отдыхают; да он и вообще походил на слона - те же большие плоские уши, те же хитрые искорки в глазках. Речь Антуана его успокоила. Уже несколько раз в колонии едва не вспыхнул скандал, нескольких надзирателей пришлось уволить без объявления причины, и в первую минуту г-н Тибо испугался, что разоблачения Антуана окажутся как раз этого свойства; он перевел дух.

- И ты думаешь, что сообщил мне что-нибудь новое? - спросил он добродушно - Все, что ты говоришь, делает честь твоей доброте, мой милый, но позволь тебе сказать совершенно чистосердечно, что все эти меры воспитательного воздействия слишком сложны и что знания в этой области приходят к человеку не за один день и не за два. Поверь моему опыту и опыту специалистов. Ты говоришь - слабость, оцепенение. И слава богу! Ты ведь знаешь, каков был твой брат; ты что же думаешь, можно справиться с этим злобным характером, предварительно его не смирив? Постепенно ослабляя порочного ребенка, мы тем самым ослабляем его дурные наклонности, и уж только тогда можно добиться цели, - этому учит нас практика. Скажи, разве твой брат не переменился? Приступов злобы нет и в помине, он дисциплинирован, вежлив с окружающими. Ты и сам говоришь, что он полюбил порядок, полюбил размеренность своего нового существования. Как же не гордиться подобным результатом, достигнутым меньше чем за год!

Он пощипывал пухлыми пальцами кончик бородки; завершив тираду, он искоса взглянул на сына. Звучный голос, величественные манеры - все это придавало видимость силы каждому его слову, и Антуан так привык поддаваться гипнозу отцовских речей, что в глубине души почти уже сдался. Но тут г-на Тибо подвела гордыня - он допустил ошибку:

- Впрочем, с какой это стати, спрашивается, я даю себе труд оправдывать целесообразность решения, о пересмотре которого нет и не может быть речи? Я делаю то, что считаю нужным, и ни перед кем, кроме собственной совести, отчитываться не намерен. Запомни это хорошенько, мой милый.

Антуан взвился:

- Тебе не удастся заткнуть мне рот, отец. Повторяю, Жак не должен оставаться в Круи.

Господин Тибо опять язвительно усмехнулся. Антуану стоило большого труда сохранять самообладание.

- Нет, отец, оставлять его там было бы преступлением. В нем живет мужество, которое надо спасти. Позволь мне сказать, отец, - ты часто заблуждался относительно его характера: он тебя раздражает, и ты не видишь его...

- Чего я не вижу? Мы начали жить спокойно, только когда он уехал. Разве не так? Вот исправится, тогда и посмотрим, можно ли ему вернуться. А пока...

Его кулак поднялся, словно для того, чтобы всей своей тяжестью рухнуть вниз; но г-н Тибо разжал пальцы и мягко положил ладонь на стол. Его гнев еще вызревал. Но гнев Антуана уже разразился:

- Жак не останется в Круи, я тебе ручаюсь, отец!

- Ого-го, - с издевкой протянул г-н Тибо. - А не забываешь ли ты, мой милый, что не ты здесь хозяин?

- Нет, этого я не забываю. Поэтому я спрашиваю тебя: что ты намерен делать?

- Я? - помедлив, буркнул г-н Тибо; он холодно улыбнулся и на мгновение поднял веки. - Тут и сомнений быть не может: отчитать самым строгим образом господина Фема за то, что он тебя впустил без моего разрешения, и навсегда запретить тебе доступ в колонию.

Антуан скрестил руки:

- Значит, вот какова цена всех твоих брошюр и докладов! Всех твоих красивых слов! С трибуны конгрессов - одно, а когда в опасности рассудок человека, даже рассудок родного сына, - все тут же забывается, лишь бы не было осложнений, лишь бы жить в покое, а там хоть трава не расти?

- Негодяй! - закричал г-н Тибо. Он вскочил из-за стола. - О, это должно было случиться! Я давно это подозревал. Некоторые твои слова за столом, твои книги, твои газеты... Равнодушие к церковным обрядам... Одно влечет за собой другое; пренебрежение основами религии, за нею нравственная анархия, и в конце концов бунт!

Антуан пожал плечами.

- Не стоит усложнять. Речь идет о малыше, дело не терпит. Обещай мне, отец, что Жак...

- Я запрещаю отныне упоминать при мне его имя! Теперь тебе наконец ясно?

Они смерили друг друга взглядом.

- Это твое последнее слово?

- Убирайся вон!

- Ну, отец, ты меня еще не знаешь, - пробормотал Антуан с вызывающим смехом. - Клянусь тебе, что Жак вырвется с этой каторги! И ничто, ничто меня не остановит!

Сжав зубы, тучный человек с неожиданной яростью двинулся на сына.

- Убирайся вон!

Антуан распахнул дверь. На пороге он обернулся и глухо проговорил:

- Ничто! Даже если мне самому придется поднять новую кампанию в моих газетах!

На следующее утро Антуан, всю ночь не смыкавший глаз, ожидал в ризнице архиепископской церкви, когда аббат Векар отслужит мессу. Необходимо было ввести священника в курс дела и попросить вступиться. Другого выхода у Антуана не было.

Беседа тянулась долго. Аббат усадил молодого человека подле себя, словно для исповеди; слушал он сосредоточенно, отвалившись назад и склонив по привычке голову к левому плечу. Он ни разу не перебил Антуана. Его бесцветное лицо с длинным носом ничего не выражало, но время от времени он останавливал на Антуане мягкий и настойчивый взгляд, точно пытаясь вникнуть в скрытый смысл его слов. Хотя Антуана он навещал реже, чем остальных членов семьи, но всегда относился к нему с особенным уважением, - забавно, что в этом сказалось влияние г-на Тибо, тщеславию которого очень льстили успехи Антуана и который с удовольствием расточал ему похвалы.

Антуан не стал убеждать аббата с помощью ловко подобранных доводов; он подробно остановился на событиях дня, проведенного им в Круи и завершившегося ссорой с отцом; за ссору аббат не преминул его упрекнуть молча, одним многозначительным движением рук, которые он почти все время держал у груди; вяло поникшие, с округлыми запястьями, руки прелата внезапно, не меняя, однако, своего положения, словно бы оживились, будто природа сохранила за ними ту способность к выражению чувств, в которой было отказано прелатовой физиономии.

- Судьба Жака теперь в ваших руках, - заключил Антуан. - Лишь вы один в силах заставить отца прислушаться к голосу рассудка.

Аббат не отвечал. Взгляд, обращенный на Антуана, был исполнен такого уныния и так рассеян, что молодой человек опешил. Он ощутил вдруг свое бессилие, вдруг осознал, с какими неимоверными трудностями сопряжено то, что он решил предпринять.

- А потом? - мягко спросил аббат.