В воскресенье 1 октября я присутствовал в церкви Сен-Мишель на службе, которую совершал кардинал Льенар{24}, затем посетил ратушу, где меня принял мэр города Кордонье, провел смотр внутренних сил на площади де ля Репюблик, принял представителей властей, комитетов, именитых граждан. Я выступил перед собравшейся у префектуры толпой с речью, в которой изложил основные принципы, на которых правительство намеревается осуществить экономическое возрождение страны: «Государство должно взять в свои руки управление основными общественными богатствами; безопасность и достоинство будут обеспечены каждому труженику». По волне восторга, прокатившейся по толпе, я почувствовал, что эти обещания затронули людей за живое.
По дороге в Париж я осмотрел шахты в районе Ланса. Из-за разрушений, нехватки кадров и серьезных волнений среди оставшихся шахтеров производительность труда там была на уровне ниже среднего. Добыча угля на-гора составляла едва ли треть по сравнению с довоенной выработкой. Для возрождения угольной промышленности, безусловно, требовались принципиальная реформа, способная изменить производственные отношения в отрасли, и проведение восстановительных работ с привлечением крупных кредитов, какие могло предоставить только государство. Таким образом единственным решением был переход шахт в собственность государства. В столицу я вернулся через Аррас с уже сложившимся мнением.
Через неделю я был уже в Нормандии. По количеству разрушений эта провинция побила все рекорды. Вид руин был здесь особенно тягостным, ведь до войны Нормандия была процветающим краем, изобилующим историческими ценностями. [26]
В сопровождении Мендес-Франса, Танги-Прижана, комиссара республики Бурдо де Фонтенея{25} и командующего войсками военного округа генерала Лежантийома я посетил, в частности, города Гавр, Руан, Эвре, Лизье и Кан, вернее сказать, их развалины. Еще несколько дней тому назад, общаясь с народом в департаменте Нор, я укрепился в мысли, что для возрождения страны необходимы глубокие социальные изменения, а масштаб разрушений в Нормандии укрепил мою убежденность в том, что необходимым условием для этого является укрепление государственной власти.
Впрочем, по контрасту с городами, лежащими в руинах, деревня имела обнадеживающий вид. В августе, в разгар боев, удалось все же собрать урожай. Несмотря на нехватку всего необходимого и на то, что деревни и фермы сильно пострадали, всюду можно было увидеть в той или иной обработанные поля и ухоженный скот. После встречи с фермерами в Небуре я вынес впечатление, что они полны решимости работать засучив рукава. Эта упорная тяга французского крестьянства к труду обнадеживала и вселяла уверенность, что поставки продовольствия наладятся, положение улучшится, и именно тяга к труду, свойственная французам, должна стать в будущем основой восстановления страны.
23 октября я испытал те же чувства, проезжая через провинции Бри и Шампань. После Буасси-Сен-Леже я увидел плоскогорья с возделанными, как и раньше, полями. Как и прежде, множество стогов сена возвещало о приближении к Бри-Конт-Робер. Вспаханные под пшеницу и свеклу поля, как всегда, окружали Провен. На равнинах Ромийи-сюр-Сен можно было видеть поля с аккуратными бороздами, да и необработанных участков было не больше, чем раньше. Когда я приехал в Труа, шел дождь, омрачивший настроение комиссара Республики Марселя Григуара и горожан, устроивших мне радостную встречу. Зато он порадовал крестьян, как и до войны выгонявших свои упитанные стада на пастбища вокруг [27] Вандевра и Бар-сюр-Об. В городе Коломбе-ле-Дез-Эглиз{26} жители, собравшиеся вокруг мэра Демарсона, встретили меня с восторгом, освобождение дало им возможность спокойно обрабатывать землю. В Шомоне меня ждал прием, устроенный официальными лицами департамента Верхняя Марна. Со спокойной душой я смотрел, как на эти близкие мне и надежные края опускается ночь.
Отсюда я вновь отправился к войскам 1-й армии, а затем вернулся в Париж через Дижон. В этом крупном городе разрушений было относительно немного, но горожане еще не успокоились после отступления захватчиков. На улицах и площадях раздавались крики «ура», а во дворце герцогов Бургундии мне представлял официальных лиц комиссар Республики Жан Мэрей, который заменял тяжело раненного во время освобождения города Жана Буея, и каноник Кир, мэр Дижона, искренне любимый горожанами, и яркая личность. Генерал Жиро, нашедший своих родных в столице Бургундии, возглавлял процессию именитых граждан. «Как изменилось все вокруг!» — сказал он мне. «Все ли?» — подумал я и, глядя на это шумное и живое сборище, подозревал, что уж французы не изменились.
4, 5, 6 ноября состоялась моя поездка в Альпы. Здесь бои прошли повсюду, да и сейчас они еще продолжались на подступах к перевалам, ведущим в Италию. В Альпах Сопротивление получило укрепленные базы, а свободолюбивое население этих мест дало нашему движению множество бойцов. Теперь жизнь здесь понемногу налаживалась, хотя были большие трудности со снабжением, а марокканские части и альпийские партизаны еще вели бои с врагом; к тому же часто происходили беспорядки из-за того, что некоторые подпольщики устраивали самосуды.
В сопровождении министров Дьетельма и де Мантона, комиссара Республики Фаржа, генералов Жюэна и Делаттра я отправился в Амберье, затем в Аннеси и Альбервиль, где произвел смотр дивизии Доди и таборам{27}.В Шамбери население устроило мне восторженную встречу, показавшую всю полноту савойской верности. И, наконец, я прибыл в Гренобль. [28]
Невозможно описать тот энтузиазм, с которым меня встречали жители города, пока я шел по площади Бастилии и бульвару Гамбетта к площади Ривэ, где собралась на митинг масса народа. Я вручил мэру Лафлеру Крест Освобождения — награду городу Греноблю. Затем парадным маршем прошла 27-я Альпийская дивизия, которую я приветствовал с особым удовлетворением. Дело в том, что, желая оставить за Францией те анклавы, которыми еще недавно владела на наших склонах Альп Италия, и зная, что союзники согласятся на это, только если мы возьмем их с боем, я имел определенные виды на эту недавно созданную дивизию. 6 ноября я вернулся в Париж.
Таким образом за несколько недель я объездил большую часть страны, показался перед 10 миллионами французов как символ твердой и уверенной в себе власти, присутствовал на митингах национального единения, распорядился на местах о принятии властями неотложных мер, продемонстрировал служащим госаппарата, что у государства есть глава, дал понять отдельным организациям, что у них нет другого будущего, кроме как в единении общих сил, и их долг заключается в подчинении общей для всех дисциплине. Но насколько же суровой была реальная ситуация в стране! Все речи, приветственные крики, знамена не могли скрыть от меня огромные материальные потери и глубокий кризис политической, административной, социальной системы и морального духа страны. Было совершенно очевидно, что в этих условиях народ, как бы он ни был счастлив освобождением, должен будет еще долго переносить суровые испытания, на чем непременно попытаются сыграть демагоги от различных партий и коммунисты с их амбициями.
Но, как в провинции, так к в Париже, я видел, с каким ликованием меня встречали люди. Нация инстинктивно понимала, что в условиях нынешней смуты в стране могла бы установиться анархия, а затем и диктатура, если бы я не служил народу вождем и символом единения. Сегодня нация так же сплачивается вокруг де Голля, дабы избежать падения в пропасть, как она сплачивалась вокруг него вчера, дабы прогнать иноземных захватчиков. Таким образом я вновь почувствовал доверие французов, облекших меня, как и прежде, беспрецедентной полнотой власти. Я буду нести эту величайшую ответственность до того дня, пока не исчезнет непосредственная опасность и французский народ вновь не вернется к нормальной мирной жизни. [29]
Законность этой власти во имя общественного спасения, выраженная волей народа и безоговорочно признанная всеми политическими силами, не была оспорена никем. Ни в администрации, ни в судебных органах, ни среди преподавательского корпуса, ни тем более в армии никто не ставил под сомнение мой авторитет. Государственный Совет, возглавляемый Рене Кассеном, подавал пример полной лояльности, такую же позицию занимала и Счетная Палата. Где бы я ни появлялся, представители церкви спешили воздать мне официальные почести: 20 сентября я принял кардинала Сюара{28} и получил от него благословение епископата. Французская академия поддерживала меня, используя вестник Жоржа Дюамеля{29}, ее постоянного секретаря. Даже представители прежних режимов выражали мне единодушную поддержку: граф Парижский, преисполненный национальных чувств, сообщил мне в письме, что направил ко мне своего уполномоченного; принц Наполеон, храбрый партизан и капитан альпийских стрелков, выразил мне свою преданность. Генерал Жиро, вернувшись из Алжира, где чудом избежал гибели от пули фанатика, немедленно прибыл ко мне на встречу. Бывшие приверженцы режима Виши вынуждены были склониться перед фактами: маршал Петен, находясь в Германии, хранил молчание, а чиновники, дипломаты, военные, публицисты, ревностно ему служившие, теперь не скупились на реверансы в адрес нынешней власти и на попытки оправдаться. Наконец, господин Альбер Лебрен{30} присоединился к общему хору одобрений как меланхолический призрак Третьей Республики. [30]
