Я сидел и ждал, когда кто-нибудь из собравшихся в зале политических деятелей — пусть хоть один — встанет и скажет: «Речь идет о чести и интересах нашей страны. Сейчас, когда попрано и то и другое, мы не относимся к числу сильнейших государств. Но мы не откажемся от того, на что имеем право. Пусть те, кто нарушил это право, знают, что одновременно они нанесли тяжелый удар по объединявшему нас союзу. Пусть они знают, что сегодня, когда возрождаются мощь и влияние Франции, она сделала из этого надлежащие выводы».
Но этих слов никто не сказал. Сказал их я, выйдя на трибуну, когда дебаты закончились. Ассамблея слушала меня с напряженным вниманием и проводила с трибуны, как и положено, аплодисментами. Принятое постановление было беззубым и фактически означало самоотречение. Мне пришлось [226] еще раз взять слово и объявить, что в политическом отношении текст постановления ни к чему правительство не обязывает. Этот случай показал мне всю глубину внешне незаметных разногласий между мной и политическим классом Франции в вопросах внешней политики.
Между тем, английское вмешательство привело в Сирии к новой волне антифранцузских выступлений, и на этот раз нашим слабым силам, которым, к тому же, грозили ударом в спину британцы, не удалось удержать ситуацию под контролем. Генерал Бене принял решение вывести войска из городов, которые тут же были заняты англичанами. За этим последовали многочисленные кровавые нападения, жертвами которых стали французские подданные. Под предлогом предотвращения дальнейшего кровопролития наши «союзники» удалили из Дамаска, Халеба, Хомса, Хамы и Дейр-эз-Зора еше остававшихся там французских граждан. В довершение всего, отсутствие у нас сил, необходимых для поддержания порядка, и нагнетание страстей рисковали посеять в перспективе разброд в сирийских войсках, и французским властям пришлось вывести их из своего подчинения.
В течение лета сохранялось шаткое равновесие сил между французами, продолжавшими удерживать отдельные пункты, например предместья Халеба и Дамаска, портовую часть Латакии, воздушную базу в Райяке, англичанами, обосновавшимися в большинстве крупных городов, где они тщетно пытались навести порядок, и сирийскими националистами, которые теперь затеяли свару с британцами и требовали вывода с их территории всех иностранных войск. В Ливане, напротив, население вело себя спокойно, хотя в Бейруте ливанские лидеры вяло поддерживали требования своих сирийских собратьев.
В этих условиях я не стал спешить с урегулированием проблемы. Поэтому, когда Черчилль предложил созвать трехстороннее совещание с участием Франции, Великобритании и США, от нас не последовало никакого ответа. Но по реакции англосаксов можно было судить, что мы не зря бросили камень в их дипломатическое болото. Учитывая, что СССР направил нам 1 июня ноту с выражением беспокойства по поводу беспорядков, возникших в этой части мира, видя, с другой стороны, что Египет, Палестина и Ирак горят желанием освободиться от британского господства, я публично предложил обсудить вопрос во всем его объеме на встрече пяти великих держав: Франции, [227] Британии, США, СССР и Китая. В ноте, которую мы разослали в связи с моим предложением, отмечалось, что эти пять государств только что были названы постоянными членами Совета Безопасности Организации Объединенных Наций и, пока эта организация официально не провозглашена, им надлежит обсудить проблему, затрагивающую интересы мира во всем мире. Разумеется, наше предложение было отвергнуто англичанами и американцами с потаенной яростью. Та же участь ожидала в дальнейшем и наше предложение включить проблему Востока в повестку дня только что созданной Организации Объединенных Наций.
Таким образом вопрос продолжал находиться в подвешенном состоянии. Учитывая общее положение дел, это, возможно, было даже к лучшему. Я был уверен, что попытка англичан занять наше место в Дамаске и Бейруте обернется для них провалом. К тому же, недалек был день, когда с началом работы ООН полученный Францией от Лиги Наций мандат на управление Сирией и Ливаном утратит силу и у нас будут все основания самим сложить с себя остатки властных полномочий на Ближнем Востоке. Конечно, ни при каких условиях наши войска не покинут этот район, пока там будут оставаться британские вооруженные силы. Что касается более отдаленного будущего, то я не сомневался, что взрывоопасное состояние, нагнетаемое на Ближнем Востоке нашими бывшими союзниками, распространится на весь Восток и обернется против этих пособников дьявола; в конце концов, рано или поздно, англосаксам придется дорого заплатить за свою антифранцузскую политику.
Пока англичане строили против нас козни на Ближнем Востоке, другие нации были единодушны в том, чтобы вернуть Франции место, которое она занимала раньше среди ведущих государств мира. Не будет преувеличением сказать, что мир благожелательно воспринял наше возрождение как своего рода чудо, он спешил воспользоваться этим чудом, чтобы вновь увидеть Францию твердо стоящей на привычном для нее месте. Среди новых тревог мир нуждался в нашем присутствии. Это отчетливо проявилось на конференции в Сан-Франциско, которая открылась 25 июня и закончилась на следующий день подписанием Устава Организации Объединенных Наций. Франклин Рузвельт умер за неделю до ее открытия. Вряд ли были на земле люди, славные дела которых [228] полностью завершались при их жизни. Так и дело этого великого американца завершилось после его смерти единодушным принятием на конференции в Сан-Франциско разработанного им плана послевоенного устройства мира!
Подхватив идею, которая будоражила умы многих философов и политических деятелей, идею, которая сначала породила Лигу Наций, а затем потерпела крах в результате самоустранения США и слабости европейских демократических режимов, Рузвельт мечтал, чтобы из мирового конфликта выросла всемирная организация. Он хотел, чтобы нации совместно обсуждали все конфликтные вопросы и в каждом конкретном случае принимали меры, способные предотвратить военные столкновения. Вместе с тем, народы должны были постоянно сотрудничать во имя прогресса всего человечества. «Благодаря такой всемирной организации, — говорил он мне, — будет покончено с американским изоляционизмом и станет возможным приобщить к западному миру Россию». Кроме того, он рассчитывал, хотя и не говорил мне об этом, на то, что малые страны в конце концов разрушат позиции «колониальных» держав и обеспечат США широкую политическую и экономическую клиентуру.
Сначала в Думбартон-Оксе, затем в Ялте США, Великобритания и СССР договорились о главном документе будущей Организации Объединенных Наций. Согласие Китая было получено. По завершении Ялтинской конференции такое же согласие было запрошено у Франции, и Парижу было предложено присоединиться к Вашингтону, Лондону, Москве и Чунцину{98} в рассылке приглашений на конференцию в Сан-Франциско. По здравому размышлению, мы отклонили предложение четырех других «великих» держав войти вместе с ними в число приглашающих стран — мы не чувствовали себя вправе рекомендовать 51 нации поставить свои подписи под документом, составленным без нашего участия.
Со своей стороны, я отнесся благожелательно, хотя и с некоторой долей настороженности, к рождению новой организации. Несомненно, ее всемирное назначение вызывало уважение и соответствовало ценностям французского народа. [229]
Возможно, это спасительный выход, поскольку конфликты, угрожающие миру, будут обсуждаться в международной инстанции, призванной искать компромиссы. Во всяком случае, ничего плохого не было в том, что время от времени государства будут встречаться и решать накопившиеся проблемы на глазах у всего мира. Однако в отличие от того, что думал Рузвельт, пытался внушить другим Черчилль и что скрывалось за уверениями Сталина, я не преувеличивал роли Организации Объединенных Наций.
Членами этой организации будут государства, то есть то, что менее всего является по своей природе воплощением беспристрастности и бескорыстия. Их совещания, несомненно, будут способны принимать политические резолюции, но отнюдь не судебные постановления. Однако надо было быть готовым к тому, что они сочтут себя годными и для того, и для другого. К тому же, дебаты, в одних случаях более, в других менее бурные, но всегда происходящие в присутствии борзописцев и под лучами прожекторов, таят в себе очевидную помеху чисто дипломатическим переговорам, которые практически всегда могут привести к положительным результатам именно потому, что ведутся с соблюдением точных правил и при сохранении тайны. Наконец, нельзя не сказать о том, что большинство малых стран автоматически станут в оппозицию к великим державам, распространяющим влияние на обширные районы мира и у многих вызывающим зависть и опасения. Америка и Россия располагают достаточной силой, чтобы их не беспокоили. Англия, оставшись практически нетронутой войной, сохранила возможности для маневрирования. Но как будут относиться к Франции, жесточайшим образом пострадавшей от войны и столкнувшейся в Азии и Африке с многочисленными проблемами?
