Весь день 13 ноября под беспрерывно падающим снегом Черчилль ездил по войскам, он увидел возрождающуюся французскую армию, ее крупные соединения в строю, функционирующие службы, штабы за работой, уверенных в себе генералов; все было готово к наступлению, которое должно было начаться на следующий день. Он был под впечатлением от увиденного и заявил, что он имел все основания доверять Франции более, чем когда бы то ни было.
Но этого чувства доверия Черчилля было недостаточно, чтобы заставить его проводить по отношению к нам политику честного сотрудничества, которая могла помочь возродить Европу и поддержать на Востоке, в Азии и в Африке престиж Запада. Его нынешняя поездка была для нас, быть может, последней [62] возможностью заставить его раскаяться. Я не упустил этого случая и попытался повлиять на него во время бесед, которые мы вели наедине.
Я не уставал повторять Черчиллю: «Вы же видите, Франция встает на ноги. Но, как бы я в нее ни верил, быстро вернуться к своей былой мощи она не сможет. Вы, англичане, со своей стороны, заканчиваете войну в блеске славы. Однако, как бы это ни было несправедливо, Ваше положение в мире может пошатнуться, учитывая Ваши потери и расходы, центробежные силы внутри Британского Содружества и, самое главное, рост сил Америки и России, а скоро и Китая! Наши страны должны занять в этом будущем новом мире свое место, а они одновременно потеряли свою мощь. Если и дальше они будут действовать раздельно, сколько продержится каждая из них? И наоборот, пусть Англия и Франция объединятся и вместе участвуют в урегулировании проблем, которые встанут на повестку дня завтра, тогда их позиция будет достаточно весомой, чтобы без их решения или согласия ничего не предпринималось. Именно эта общая воля должна лежать в основании союза, который Вы нам предлагаете. Если же нет, то зачем подписывать документ, который будет просто двусмысленным?»
«Равновесие в Европе, — добавил я, — гарантированный мир на Рейне, независимость государств на Висле, Дунае и на Балканах, наша поддержка, в рамках содружества, тех народов, которым мы открыли путь к цивилизации во всех частях света, новая форма объединения наций, являющая собой нечто иное, чем поле раздоров для Америки и России, и, наконец, проведение политики, в которой признано главенство человеческого фактора над развитием механизации в обществе, — вот, не так ли, наши основные интересы в недалеком будущем. Так давайте объединимся и будем бороться за эти интересы вместе. Если Вы этого хотите, то я готов на это, а наши народы пойдут за нами. Америка и Россия, погрязшие в своем соперничестве, не смогут нам помешать. Впрочем, мы заручимся поддержкой многих стран и всего мирового сообщества, инстинктивно опасающихся огромных держав. В конце концов, Англия и Франция вместе приступят к строительству нового мира, как уже дважды за последние тридцать лет они вместе выступали во время войны».
Уинстон Черчилль ответил мне: «Я считаю, будьте в этом уверены, что Франция и Великобритания не должны разделяться. [63] Вы сами свидетель тех усилий, которые я предпринимал в наиболее трудное время, чтобы не допустить этого. И сегодня также я предлагаю Вам заключить с нами принципиальный союз. Но в политике, как и в стратегии, лучше всего убеждать сильнейших, чем идти против них. В этом я и пытаюсь преуспеть. У американцев есть огромные ресурсы, которые они не всегда используют по назначению. Я же стараюсь направить их на путь истинный, не забывая при этом, естественно, извлекать пользу для своей страны. Я завязал тесные дружеские отношения с Рузвельтом, и, общаясь с ним, я избрал путь высказывания предположений, подталкивая его в нужном направлении. Что же касается России, то это огромный зверь, давно уже жаждущий добычи. Сегодня невозможно помешать ему рвать ее, тем более что он попал в самую середину стада. Но нельзя дать ему захватить все. Я пытаюсь сдерживать Сталина, у которого, помимо большого аппетита, есть и здравый смысл. И более того, после трапезы наступает время переваривания пищи. Когда придет час переваривать ее, тогда для успокоившихся русских настанет трудное время. Тогда Святому Николаю{40}, возможно, удастся оживить бедных детей, которых людоед посадил в чан для засолки. А пока я участвую во всех делах, не соглашаюсь делать что-либо безвозмездно и даже получаю какие-то дивиденды».
«Что до Франции, — продолжал Черчилль, — то, благодаря Вам, она возрождается. Не торопитесь! Двери уже приоткрываются. Позже они откроются широко. И мы увидим Вас за столом административного Совета. Ничто не помешает нам тогда работать сообща. А до тех пор предоставьте действовать мне!»
Премьер-министр простился со мной 14 ноября и поехал с инспекцией на британский участок фронта. Иден к тому времени уже вернулся в Лондон. Из всего, что они изложили, можно было сделать вывод, что Англия положительно относилась к восстановлению политического престижа Франции и что это отношение сохранится в целях поддержания равновесия, традиций и безопасности, что она желала формального союза с нами. Но также было ясно, что Англия будет вести свою игру, полагая, что сможет самостоятельно лавировать между Москвой и Вашингтоном, ограничивая их требования и [64] одновременно извлекая пользу для себя. Англичане полагали возможным вести переговоры на базе эмпиризма и компромисса по тому мирному будущему, которое мы, французы, хотели помогать строить в соответствии с принципами логики и справедливости, как мы их видели. В конечном счете, они преследовали определенные цели в тех областях, где другие страны еще полностью не утвердились и где британские амбиции могли воспользоваться возможностями маневрирования и экспансии.
Прежде всего это касалось Средиземноморья: Афины, Белград, Бейрут, Дамаск, Триполи уже завтра, по планам британского правительства, должны были в той или иной мере попасть под влияние Англии, ранее опиравшейся на Гибралтар, Мальту, Кипр, Каир, Амман и Багдад. Так должен был быть создан противовес тем уступкам, которые Великобритании пришлось бы сделать для удовлетворения аппетитов русских и капиталистической идеологии американцев. Никакие испытания не меняют характер человека, никакие кризисы не меняют природы государств.
В итоге, в клубе великих держав на почетных местах сидело столько выразителей эгоистичных побуждений, сколько там было записано членов. В Вашингтоне Рузвельт открыл мне цели американской политики, задрапированные идеалистическими лозунгами, но очень практичные по сути. Лондонские руководители продемонстрировали нам свое желание достичь своих чисто британских целей. Впоследствии хозяева Кремля покажут нам, что их единственными интересами были интересы советской России.
Действительно, г-н Богомолов, сразу же по окончании визита гг. Черчилля и Идена, стал торопить меня с поездкой в Москву. Поскольку Франция была свободна и постепенно оживала, а ее правительство снова вернулось в Париж, в мои планы входило установить прямой контакт со Сталиным и его правительством. Итак, я принял его приглашение, а также подготовленную г-ном Молотовым и нашим послом Роже Гарро программу пребывания. Была достигнута договоренность, что я поеду на неделю в советскую столицу в сопровождении Жоржа Бидо. Таким образом, мы могли обменяться мнениями о будущем мирном урегулировании. Вероятно, это также даст возможность каким-то образом возобновить франко-российскую солидарность, которая зачастую недооценивалась и предавалась, [65] тем не менее соответствовала естественному порядку вещей перед лицом как немецкой угрозы, так и попыток англосаксов установить свое господство. Я даже рассматривал проект пакта, по которому Франция и Россия обязались бы действовать сообща в том случае, если вновь появится опасность со стороны Германии. Эта опасность, естественно, могла быть делом отдаленного будущего, но заключение российско-французского договора в ближайшее время могло бы помочь нам участвовать в урегулировании европейских дел.
Перед поездкой в Москву я решил публично заявить о тех целях, которые Франция будет преследовать в будущих переговорах по мирному урегулированию. На заседании Консультативной ассамблеи были открыты дебаты по вопросам нашей внешней политики. Как это принято, ораторы говорили пространными общими фразами с уклоном в идеализм, но не могли сказать ничего конкретного, когда речь заходила о практических целях. Все осуждали гитлеровский режим, но воздерживались от уточнения, что же именно нужно делать с Германией. В адрес наших союзников расточались теплые слова, но от них требовали только дружбы. Все признавали необходимость для Франции занять свое место, но избегали уточнения — каким путем и какими средствами. В заявлении, с которым я выступил 22 ноября, я всего лишь постарался высказать наши цели.
