«Взгляни, какая маленькая, узкая грудная клетка и какое малое расстояние между ребрами. Но как крепко они прикреплены к огромной грудине».
«Откуда ты знаешь, что она у него больше, чем у других? Какого черта нужны все эти детали!»
«Пока я не вижу ничего, что отличало бы его от всех нас».
«Тогда не медли, вскрой грудную клетку!»
Я резким движением схватил нож, но Фирмино вдруг остановил меня.
«Господи, а что если, когда ты его разрежешь, изнутри вырвется пламя? Или выйдет дьявол?»
«А если он еще жив? Даже в Сорбонне, в школе медицины, не делают вскрытий. Это запрещено, это смертный грех».
Медленно, слегка надавливая, я взрезал сверху вниз брюшину.[24] Из отверстия вылилось немного крови, и я вытер ее тряпкой.
Дорогие ученики, у меня не хватает слов, чтобы описать это!
Я с жадностью раздвинул края кожи и через эту щель, как через отверстие телескопа, взглянул на истерзанную болезнью, ледяную вселенную. Передо мной был всего лишь клубок его кишок, но я не мог оторвать взгляда.
«Открой глаза, Фирмино. Глупый, смотри, смотри, как устроен человек».
Я заметил маленький разрез на кишке. Это было небольшое сквозное отверстие черного цвета. Я раздвинул его края, покрытые полупрозрачной слизью, и обнаружил внутри большой твердый комок.
Я извлек его наружу. Это был желто-красный кусок плоти, который блокировал внутреннюю полость кишечника.
Вот она, зараза, пожиравшая Франсуа.
«Кроме черной желчи и Сатурна еще и вот это!»
Фирмино смотрел на опухоль, вытаращив глаза.
«Хорошо, но где же поэзия?»
«Подожди, ее мы тоже отыщем. Я хочу все обследовать, каждый кусочек».
Я как безумный надрезал и вскрывал, отрезал и извлекал на свет. Толстый кишечник и желудок, печень и почки, селезенку и все другие чудесные творения природы, которые содержались в животе поэта.
Потом я вскрыл грудную клетку.
«Сердце. Посмотри, Фирмино, какой это восхитительный орган. Я разрежу его посредине».
«Хорошо, давай, только быстрее, поищи еще в других местах».
Этот глупец отказался записывать то, что я ему диктовал; он трясущейся рукой высоко над головой держал горящую головню и почти все время закрывал глаза или отводил их в сторону. Я ругал его за это, а он только и делал, что спрашивал, где же может находиться корень поэзии.
Но то, что было под лезвием моего ножа, не могло сравниться ни с какой поэзией.
Я разбирал на кусочки совершенное здание, утонченную архитектуру человеческого тела.
Через некоторое время я почувствовал, что так обогатил свои знания, что у меня кружится голова; я был взволнован, боялся не запомнить все, что увидел и к чему прикоснулся. Эта путаница может свести меня с ума.
Я должен сделать зарисовки.
С этого момента я начну по-другому писать людей, они больше не будут пустыми мешками или куклами, набитыми тряпками.
Фирмино стал разглядывать и даже обнюхивать органы, которые я аккуратно разложил на столе. И вдруг он сказал:
«Ее нет, у поэзии нет никакой материальной субстанции. Что же мы сделали с учителем!..»
Он разрыдался, взял сердце Франсуа и вложил его обратно в грудную клетку.
Я велел ему подождать, сказав, что после того, как сделаю рисунки, воссоединю все части тела поэта, но он громко плакал и не хотел меня слушать. Он не понимал, что мы открыли тайну, которая в тысячу раз важнее поэзии. Я взял печень, но она выскользнула на пол. Фирмино закричал на меня, поднял ее, отчистил от налипшей грязи и положил на место в брюшную полость.
Я посоветовал ему снова заняться медициной, все студенты и профессора будут почитать его как бога, потому что теперь он знает, как человек устроен внутри. Я осторожно пробирался к двери, пока Фирмино, всхлипывая, заполнял скелет Франсуа, помещая на место извлеченные мной части тела.
«Какое тебе дело до поэзии, когда тебе открылось знание, которое предшествует всем другим знаниям?»
Завывая, как волк, Фирмино яростно раз махивал горящей головней у себя над головой, а свободной рукой он обнимал труп.
Я побежал вниз по лестнице.
Но он, вопреки моим опасениям, не стал меня преследовать.
Я отыскал своего осла и забрал из тайника деньги. Мы тронулись, и вслед нам раздался зловещий смех, который затем перешел в безутешный плач.
Я обернулся. Из окна комнаты вырывалось адское пламя и вой, которому вторило ржание и мычание испуганной скотины.
Показав изрядно перепуганным зрителям небольшую раковую опухоль, которую я извлек из кишечника трупа, я продемонстрировал им, как правильно достать из черепа мозг. Мягкий сероватый ком шлепнулся на мраморный стол.
Прежде чем разрезать его, я предлагаю публике подойти поближе. Гости любуются полушариями, долями, извилинами, мозжечком…
Я улыбнулся своей верной подруге, весталке святилища Эскулапа.
Когда вскрытие было завершено, я снял перчатки, а гости — халаты. Теперь они захотят поговорить между собой.
Я вернул все извлеченные части на свои места, но вдруг родственники все-таки заметят, что их дорогой покойник подпорчен? Хотя, когда его оденут и повяжут галстук, он будет выглядеть как новенький. Да, если внимательно присмотреться к затылку, то можно заметить разрез. Но место, с которого сняли скальп, прикрывают волосами, и я специально сшил его края. Близкие родственники покойника обычно заливаются слезами, которые мешают им смотреть, а дальние родственники стараются стоять подальше, в данном случае еще и потому, что у покойника была «ужасная болезнь», то есть рак. Так что маловероятно, что кто-то что-то заметит. К тому же санитары морга — искусные вруны и могут сказать в случае необходимости, что этот разрез был сделан медиками как последнее средство спасти жизнь больному.
Интересная идея — устроить вечеринку с анатомическим театром, — замечает одна синьора. — Из этого стоит сделать традицию.
В таком случае нужно будет найти постоянный источник снабжения мертвецами. Красть их с кладбищ, как когда-то делали студенты, или покупать в моргах.
В мире огромное количество фабрик по производству трупов.
За окном начинает светать. Дождь превратился в тихую прохладную морось.
Я иду по краю газона, чтобы не шлепать по лужам. Меня догоняет один из гостей и простирает надо мной свой зонт. Он представляется и, в соответствии с моими ожиданиями, говорит: «Дорогой синьор Леонардо, я знаю, что вы художник, и поэтому я бы очень хотел узнать ваше мнение о человеческом теле как о…»
А.: Ребята, а не выдумал наш учитель эту историю?
В.: Фантазии ему точно не занимать…
С.: Ну, по крайней мере, было нескучно рисовать, слушая его побасенки.
В.: Может, он никогда и не был во Франции?
С.: Так это или нет, но истории он рассказывает мастерски. Не хуже, чем пишет маслом.
А.: Надо побыстрее закончить работу, а то он рассердится, когда вернется.
Глухой меня услышит и поймет.
Я знаю, что полыни горше мед.
Но как понять, где правда, где причуда?
А сколько истин? Потерял им счет.
