Экономический вопрос. Почему средства правильнее инвестировать именно в хоккейную отрасль?

Ответ. Вам все равно не догадаться.

Ушлые российские официальные лица долго готовили, разрабатывали и тщательно планировали деликатную финансовую операцию — в расчете на то, что первыми сумеют обменять свежеотпечатанные якобы конвертируемые пятихатки на фунты, доллары и марки (по наивыгоднейшему курсу); под парами, готовые переправить спецгруз, стояли самолеты и поезда, пароходы и грузовики, но Маркофьев обставил представителей власти. Находившаяся у него на содержании хоккейная дружина отправлялась в турне по США и Канаде. Вместо спортивных доспехов игроки, выполняя просьбу и прямое распоряжение Маркофьева (и, разумеется, небескорыстно, каждый из них приобрел себе потом виллу на Канарах или в Онтарио) везли в своих баулах банковские упаковки купюр…

— Любите ли вы хоккей, как люблю его я? — частенько повторял Маркофьев.

В результате этой блестяще проведенной махинации опоздавшие и потерявшие барыши высокопоставленные лица развернули на моего друга настоящую охоту.

— И я был убит, — печально завершил рассказ Маркофьев.

Я слушал его, разинув рот. Вспоминал траурную рамочку в газете. И не мог взять в толк: шутит он или говорит всерьез?

— Я решил, то была ошибка… Репортерская утка… — признался я. — Ради повышения тиража издания… Или что погиб твой однофамилец…

Он сказал:

— Однофамильцев нет. Только родственники. Оглоеды… Которых надо кормить и обеспечивать. В то время как меня прикончили… Растерзали… Эти сволочи… Гниды… Беспредельщики… Чиновники-паразиты…

Я недоверчиво и глупо (а как еще может улыбаться недалекий человек?) скалился.

— Но ведь ты жив… И, надеюсь, здоров…

— Меня застрелили, — упрямо и с трагической ноткой в голосе повторил он. — Морально уничтожили. Финансово раздавили… Я получил три дырки в печень, одну в сердце, две в башку…

Пытаясь разувериться в бесплотности моего визави (и одновременно сомневаясь, может ли привидение выглядеть столь материально), я отыскивал на покатом лбу, широкой груди и выпирающем животе пулевые отверстия и шрамы. Но не находил следов смертоубийства.

— Деньги же, и немалые, по сю пору покоятся на счетах в швейцарских банках, — сказал он. — Да только я не могу к ним прикоснуться. Я, блин, лишен, блин, возможности, блин, ими воспользоваться. Блин.

— Потому что мертв? — вырвалось у меня. Непроизвольно я попытался ухватить его за кисть руки, дабы проверить наличие в ней тепла и токов крови.

Он же не позволил прикоснуться к своим неиссохшим мощам и, чуть отстранясь, сощурясь, словно бы взвешивая меня рыночным безменом взгляда и прикидывая-гадая: можно ли мне доверять? — резко поднялся и вышел. Чтобы вернуться с банкой черной икры, квашеной капустой и похожим на рыжего сома батоном.

Пока он отсутствовал, я озирался. Комнату освещала лампа на перевитом шнуре без абажура. С потрескавшегося потолка на вздыбившийся, как пластины вдоль хребта доисторического палеозавра, паркет сыпалась побелка. Обои отстали от стен и скручивались свитками, широкими кудряшками серпантина.

Эта малогабаритка, где мы находились, была, по словам Маркофьева, многажды им заложена-перезаложена, так что полновластным ее хозяином он по сути считаться не мог…

А затем началась трапеза…

Маркофьев взял с пустой книжной полки два граненых стакана, протер их извлеченным из кармана брюк носовым платком и наполнил из огромной бутыли мутноватой жидкостью малинового цвета.

— Под квашенную капустку хорошо идет, — бормотал он. Извлек из-под дивана стеклянную вазу, в которую перевалил половину трехлитровой банки черной икры. — Сам делаю, — объяснил он. — Раньше приготавливал из грибов. Собирал их на газоне, под окнами. Они ведь чернеют, когда сухие. А теперь приноровился гнать просто из крахмала. Пропускаю сгустки через ситечко и закрашиваю икриночки рассолом от маслин… Одна знакомая официантка научила… Уж я ел-ел эту икру в ресторане, не мог отличить…

Он похлопал меня по плечу и подмигнул:

— Ну, что, снова мы вместе?

— И обязательно намажь на хлебушек маслица, — настаивал он. — Какое предпочитаешь? "Вологодское"? "Крестьянское?" "Долина Сканди"?

Я озирался, но масла не видел. Он хохотал:

— Нет маслица! Не держу! А знаешь, почему? Потому что это не масло, а сплошной обман. Никакое оно не сливочное, как написано на этикетках и упаковках, а обычное растительное… Вспененные овощные массы к сливкам, как ты догадываешься, отношения не имеют. Компании-производители бешено на этой халтуре наживаются, заколачивают бабки… Уж поверь, так и есть. Я глубоко изучал вопрос. И я не позволяю себя дурить. Подделки в моем доме не обнаружишь!

С удовлетворением и гордостью я констатировал: он, как и раньше, знает все.

Обезоруживающе улыбаясь, Маркофьев преподал мне первый после длительной разлуки урок:

— Любой ломоть хлеба, отрезанный от буханки или каравая, будет с одного края (или, точнее, поверхности) просторнее, шире, больше. Ибо буханка и батон к оконечностям сужаются. От тебя и только от тебя зависит: какую площадочку — попросторнее или потеснее — сделать верхней частью, плацдармом бутерброда, а какую — нижней плоскостью повернуть к земле. Это важно. Ведь на верхнюю ты будешь намазывать икру, масло, варенье, положишь ломтик сыра или колбасы — размером побольше или поменьше…

Задание № 1. Проделайте упражнение по намазыванию более широкой поверхности несколько раз — для закрепления навыка.

Задание № 2. Подсчитайте, в какой зависимости находится объем поглощенного продукта и вакантная площадь ломтя, которую продуктом покрываешь?

Мы прикончили банку икры, взалкнули еще по глотку "раствора", и принялись за окаменевшие от долгого лежания шоколадные конфеты.

— Береги зубы, — говорил Маркофьев. — Я-то свои давно сточил… В схватках с яствами и гранитом науки… В грызне с врагами…

Когда скалился, он и точно обнажал словно обугленные головешки.

— На какие шиши живешь ты? — возобновил расспросы он.

Видя руины его рта, окидывая взглядом жилище, в котором он обитал, пробуя чудовищный раствор, поддельную икру, древние сладости — мог ли я таиться? Мог ли не распахнуть душу перед товарищем по несчастьям? Маркофьева лихоманка-индейка потрепала даже хлеще, чем меня, его она тоже оставила ни с чем! Мы оба оказались на нуле и на дне… Откровенность хлынула из меня потоком.

Я искренне выложил, что в основном подрабатываю извозом на старенькой родительской машине. Иногда почти бесплатно читаю лекции абитуриентам. А также занимаюсь с остолопами на дому. Втолковываю им азы знаний. Но такие случаи все более и более нетипичны. Люди прекрасно обходятся без образования. Поэтому чаще и чаще я фланирую по улицам, заключив торс в доспехи из картона с надписью "Рыбный ресторан "Эстрагон". Поверни за угол!"

Я изливался и не мог остановиться. К чему было темнить? Маркофьев, сочувственно кивая, думая о чем-то далеком и своем, с неким, так мне казалось, вызовом повторял:

— Не то, не то… Надо найти путеводную идею… Основополагающую концепцию… Национальную, если угодно, панацею. Которая вытащит из болота. Легализует способности и таланты. И в итоге — озолотит. Вчерашние формулы, уравнения реакций, законы Ома сегодня и впрямь никому не нужны. Богатство где-то близко, рядом, под ногами, сконцентрировано в элементарно доступных сферах. Носом чувствую — оно возле!

Когда опрокинули в себя еще по два граненых стакана растворчика, Маркофьев вспомнил о захваченных из пивного бара кружках и извлек их из валявшейся на полу в прихожей сумки.

— А то доза маловата, — говорил он, наполняя поллитровые вместилища, которые для красоты называл "бокалами".