Но теперь он видел разительную перемену. Его приятель постарел, страшно постарел. Вокруг глаз собрались преждевременные морщинки. Лицо вытянулось, и Грегсон инстинктивно чувствовал, что кажущаяся непринужденность Уайтмора — лишь слабый отголосок прежней живости и что огонь и пыл временно погасли в том, на кого он теперь так пристально глядел. За два года, — думал он про себя, — что-то случилось. Что именно, он не мог еще понять, но не сомневался уже, что тут таилась причина столь долгого и упорного молчания Уайтмора, который почти два года ничего не давал знать о себе.
Они сидели теперь за столом, друг против друга. Филипп вынул из бокового кармана небольшую связку бумаг, из которых вытащил географический чертеж. Разгладив пальцами карту, он заявил следующее:
— Вот где, друг мой, таятся все те великие возможности, о которых я только что говорил тебе! Если я вызвал тебя сюда, то отнюдь не для завоевания воздуха или эксплуатации лунной энергии. Я пригласил тебя для борьбы и не обманул тебя. Но позволь теперь спросить тебя о следующем. Приходилось ли тебе когда-нибудь видеть крысу в ловушке, возле которой с налитыми кровью глазами замер жестокий терьер? Ты представляешь себе состояние крысы? Так, вот, допусти на минуту, что в западне находится не крыса, а человек…
— Я предполагал, что туда попала рыба! — мягко заметил Грегсон. — Боюсь только, что ты сейчас сунешь туда какую-нибудь красивую девушку… Нет?
— А если бы даже так? — воскликнул Уайтмор, не отрывая пылающего взора от приятеля. — Что бы ты сказал, если бы я увидел в этой самой западне девушку, женщину! И не одну, и не десять, и не сто, а неимоверное количество девушек? Что бы ты сказал тогда?
— Я сказал бы, что там собрался недурной букет!
— О, Грегги, позволь заверить тебя, что такого букета ты никогда в жизни не видел и не увидишь! Должен сказать тебе, что нам с тобой предстоит совершенно исключительная борьба. Весьма возможно, что в борьбе этой мы будем побеждены. Нас с тобой — только двое! А придется выдержать бой с такими силами, которые могут в полторы минуты произвести с полдюжины южноамериканских революций! Погляди сюда!
Повернув карту в сторону Грегсона, он стал водить по ней указательным пальцем:
— Ты видишь эту красную линию? Это — новая железнодорожная линия, которая ведет к Гудзонову заливу. В настоящее время работают около Ле-Пас, и строители надеются закончить дорогу к будущей весне. Надо тебе знать, Грегги, что это — самая замечательная железнодорожная ветвь на всем американском континенте, — замечательная, главным образом, в том отношении, что за нее так поздно взялись. Сотни миллионов человек спали на необозримых равнинах — и теперь проснулись. Эта дорога перережет четыреста миль самой дикой пустыни на свете, откроет доступ в страну, которая по размерам равна половине территории Соединенных Штатов и из которой в ближайшие пятьдесят лет будет вывезено больше минеральных богатств, чем с Юкона и Аляски за все время их эксплуатации. Она сократит путь от Монреаля, Дюлюста, Чикаго и всех городов Среднего Запада до Ливерпуля и других европейских портов на тысячу миль. Благодаря ей откроется новая морская линия от Гудзонова залива, на берегу которого появятся новые города и новые железоделательные и сталелитейные заводы. Так, почти незаметно, можно будет добраться до Полярного Круга, где имеется достаточно железа и угля для того, чтобы прокормить весь мир в течение нескольких сотен лет. Я рассказал тебе, Грегги, только о незначительной доли того, что несет с собой новая железнодорожная ветвь. Ты помнишь, вероятно, что года два назад я сделал тебе предложение порыться в этих странах, но предложение мое носило полушутливый, случайный характер. Я тогда и думать не мог, что…
Он замолчал на мгновенье, и улыбка прежних дней мелькнула на его лице.
— Я тогда и думать не мог, что судьба прикажет мне прочно осесть на земле, о которой я до последнего времени никогда серьезно не думал. Я самым тщательным образом исследовал местность, по которой в недалеком будущем зазмеятся рельсы. Канада еще спит или же слишком занята своим собственным Западом. Нигде до сих пор я не встречал конкурентов, которые пожелали бы стать на моем пути. К западу от предполагаемой линии я работал совершенно один. На Востоке некоторые торгово-промышленные общества успели уже получить в полное свое распоряжение целые горы железа и непочатые угольные поля. Шесть месяцев я провел среди индейцев, местных французов и полукровок. Я жил с ними, охотился с ними, вел точно такой же образ жизни, как и они, и немного усвоил себе их язык. Такая жизнь вполне пришлась мне по вкусу, и в душе я превратился в самого настоящего северянина. Все клубы и балы, и города, и светская жизнь превратились в жалкие остатки воспоминаний. Ведь ты знаешь, что я никогда не питал особой симпатии ко всем этим глупостям, а теперь я возненавидел их еще пуще прежнего. И был счастлив — счастлив, как никогда! И тогда…
Он сложил свою карту и вытащил из связки бумаг географический чертеж, сделанный карандашом.
— И тогда, — начал он, снова расправляя карту, — тогда я нашел свою фортуну. Когда это сслучилось, я был так потрясен, точно получил сильнейший удар, неведомо как и от кого. Это случилось среди ночи. Я вдруг проснулся, присел на своей койке и увидел отблески костра, которые пробивались сквозь полотно моей палатки. В первую минуту у меня было такое впечатление, точно самая мощная золотоносная жила на свете встала со своего ложа и добровольно легла у моих ног: бери, мол! И тогда я подумал: «Откуда берется в наших странах такое неимоверное количество глупцов и лентяев?» Взгляни теперь на эту карту, Грегги! Что ты видишь на ней?
Грегсон сидел и слушал, как зачарованный.
Обычно он хвастался тем, что ничто на свете не может поразить его и что он остается спокойным и бесстрастным при любых обстоятельствах. И эта внешняя индиферентность ко многим вещам и событиям была одним из самых крупных его недостатков. Но в настоящую минуту он и не думал скрывать свой напряженный интерес к тому, что говорил Уайтмор. Папироса, зажатая меж его пальцев, так и оставалась незажженной. Он ни на минуту не отрывал взора от лица собеседника, причем видно было, что всего больше интересует и волнует его то, что Филипп еще не успел высказать. Он посмотрел на карту и промолвил:
— Ничего особенного я не вижу на ней. Только озера и реки!
— Совершенно верно! — возразил Уайтмор и, неожиданно вскочив со стула, начал расхаживать взад и вперед по комнате. — Совершенно верно! Только озера и реки! Сотни озер и тысячи рек! Между нами и цивилизованным миром, на расстоянии сорока миль от новой железной дороги находится около трех тысяч озер и рек. И девять Десятых этих вод до того переполнены рыбами, что все медведи, проживающие в сих местах, насквозь пропахли рыбьим жиром. Белая рыба, Грегги, и форель! Эта водная поверхность, которая изображена на карте в твоих руках, втрое превышает поверхность всех пяти Великих Озер вместе взятых, и, тем не менее, и канадское правительство, и сами канадцы до сих пор не обратили своего благосклонного внимания на эти неизмеримые и неисчислимые богатства. Тут такое изобилие рыбы, что ее хватило бы для прокормления всего мира, и один крохотный край, который отмечен на карте красным карандашом, может дать энергичному человеку многомиллионное богатство. Вот какая мысль однажды посреди ночи овладела мной и подсказала мне следующее: «Что, если бы сделать заявку хотя бы на одно из этих озер и получить монопольные права на его богатства до проведения железной дороги.
— Ты стал бы миллионером! Ведь ты это хочешь сказать?
— Я не только это хочу сказать, — ответил Уайтмор, прекратив на миг свою неустанную беготню по маленькой комнате. — Во-первых, я думаю не только о деньгах. Во всяком случае, в ту ночь, когда ко мне в палатку пробивался свет костра, денежный вопрос занимал второстепенное место. Я думал, главным образом, о тех неиспользованных возможностях, которыми так богат север. Думал еще о том, какой страшный и могучий удар я могу нанести людям, которые наживают миллиарды на солке рыбы, и с радостью набрасывал предварительный план доставки неограниченных запасов рыбы в Нью-Йорк, Бостон и Чикаго по ценам вдвое меньше трестовских. Ты прекрасно понимаешь, что мной руководили не только филантропические соображения. Мне очень улыбалась перспектива отплатить полноценной монетой тем мерзавцам, которые разорили моего отца и которые продолжали безжалостно преследовать его, когда он скрылся в захолустье и находился при смерти. Это они убили его! Мало того, спустя пять лет они ограбили и меня лично, заставив возненавидеть жизнь.
