Произведение сие, которое поначалу я даже боялся кому-либо показать, настолько оно отличалось даже от «Искушения святого Антония», должно было очутиться в часовне дворца в Брюсселе, и туда я его с тяжким сердцем и отправил.

Спал я все хуже и хуже. Демоны, мучающие меня по ночам, вызвали, что я сам переживал все те муки, которые изображал в собственных картинах. Разбуженный, потом я долго боялся заснуть. В страхе, что пострадаю разумом, я выбросил остаток пилюль «ван Лийнена» и вновь перебрался в спальню к супруге своей, что, несмотря на возраст мой, а к этому времени мне как раз исполнился пятьдесят один год, было воспринято ею с великой радостью. Постепенно, оторвавшись от яда и красок, начал приходить я в себя. Понял я, какую огромную цену пришлось бы мне заплатить за жажду славы, если бы вовремя не опомнился. Знал я и то, что хоть души по-настоящему и не продал, но уж сильно грешил гордынею, пытаясь с помощью таинственных порошков достичь более того, чем предназначил мне Господь. Понял я, что следует принять покаяние и даже знал уже, как сделать это. Мои следующие картины, как «Поклонение волхвов», «Коронование терниями» или же «Несение креста» это живопись, в которой хотелось мне предостеречь людей не погружаться в грехе. В том числе и себя имел я в виду, самого себя искупить желал и последнюю попытку сделал в 1515 году от Рождества Христова, рисуя картину «Христос, несущий свой крест», на которой лишь две фигуры — Христа и Вероники — нежны и тонко проработаны, зато остальные, это озверевшие морды «ван Лийненов», де Альмаенгиенов, Габсбургов, Максимилианов, пап, солдатни, жадности, измены, похоти, гнева и гордыни. И хоть знал, что таким образом в мыслях снова грешу — ибо в двух нежных лицах видел я себя и жену свою, Алейт. Картина сия — это завещание всей жизни моей, мастера из с-Хертогенбосха, который в гордыне собственной хотел заслужить прозвище Мастера Адских Мук. И так видно случилось, ибо сам я все эти муки испытал в своих кошмарных снах, когда чудища рвали живьем, резали, выдергивали и потрошили душу мою, когда пожирали, переваривали и выделяли из кишок своих меня из снов в действительность, чтобы опять овладеть мною перед мольбертом. Теперь же чувствую, что близится конец жизни моей, и сижу я на ее бережке, как святой Антоний из моего последнего «Искушения…» над тихим ручейком, повернувшись спиною к прогнившему дереву, что символизирует все земные искушения, а лицом — к спокойной воде, то есть успокоению смерти. Мой святой Антоний сидит согнувшись, с головой, опирающейся на сложенных руках, и глядит прямо перед собою, на другую сторону потока, как и я теперь гляжу на другую сторону жизни. Я уже не замечаю удивительных созданьиц, ползающих и прыгающих вкруг меня, взгляд мой ясен, полон веры и спокоен, хотя и ведомо мне, что там, далеко за мною, высоко под самое небо вздымается серо-голубое здание будущего, аккуратный параллелепипед, почти такой же высокий, как и заслоненная им башня собора. В здании этом живет, по видимому, «ван Лийнен», который в своем застекленном жилище на двадцатом или там пятидесятом этаже ждет, пока картины мои, набрав при том огромнейшей ценности, доберутся до него через разделяющие нас века.